Поезд вынырнул из-за поворота, и безжалостная махина устремилась навстречу мне.

В голове моей что-то переключилось. Звук неимоверно растянулся, поезд пополз медленно, преодолевая, словно улитка, миллиметр за миллиметром, скрежет тормозов, шипение спускаемых паров — все это застыло, смешалось в какой-то необъяснимой субстанции. Я посмотрела прямо перед собой и увидела выскочившего на крыльцо бледного и испуганного стрелочника. Он держал в одной руке красный фонарь, а другой размахивал в воздухе, словно совершал таинственные пассы, произнося при этом беззвучные заклинания.

Я метнулась наперерез поезду и в длинном прыжке одним махом преодолела холодный блеск путей.

Плотный тугой вихрь обжег мне спину, воздушная волна толкнула в плечи, и я упала на четвереньки. Окружающие меня звуки наполнились изначальным смыслом. Я услышала, как застонали рельсы, как, раскалывая черепушку, взвился грохочущий перестук колес, как истошно заорал на меня стрелочник, перемежая сочный мат с бессильными причитаниями. Внезапно, вспомнив о ведьме, я подняла глаза вверх. И то, что я увидела, просто ошеломило меня.

В ста метрах передо мной высился девятиэтажный блочный дом. Обычный дом, каких тысячи на просторах нашей необъятной родины. Первый этаж дома занимали парикмахерская, металлоремонт, булочная и гастроном. Так вот там, где заканчивалась неоновая вывеска «Гастроном», темнела сквозной раной высокая арка. Над аркой, на самом верхнем этаже, в тусклом отблеске стекла длинной лоджии возникла неясная тень.

Створки окна лоджии распахнулись, и в черном провале помещения появилась маленькая фигурка. Луна вынырнула из-за туч, и фигурка окрасилась в какой-то непонятный фосфоресцирующий голубоватый цвет. Она тоненькой свечечкой поднялась над перилами. Похоже, с той стороны лоджии стоял стул или стол, а может, я была свидетельницей левитации? Фигурка замерла над перилами, затем подняла тонкие руки, сложила их, будто в молитвенном призыве, словно пловец, готовящийся нырнуть в воду, и медленно, как-то неловко ломаясь в талии, бросила себя в неожиданный порыв ветра.

— Мамочка!

Я в ужасе отвернулась и зажала уши. Сквозь низкий гул, наполняющий голову, до моего сознания донесся мягкий удар.

Я поднялась на ноги, качнувшись из стороны в сторону, и стрелочник брезгливо отпрянул от меня.

Все это произошло так быстро, что он, по всей вероятности, не успел ничего заметить. Он стоял спиной к дому и плотной очередью посылал проклятия в мой адрес:

— Дура гребаная! Малолетка обкуренная! Собирай потом по шпалам, шпана несчастная.

Я оглянулась на ускользающие массивные диски колес уносящегося состава. Бока шпал, заляпанные мазутом, охая, выгибались и ритмично вспыхивали желтизной. Сердце больно сдавило, и я стремглав бросилась к арке, споткнулась, снова упала в грязь и, пытаясь подняться, но оскальзываясь, сначала на четвереньках, затем выпрямляясь, побежала к распластавшемуся телу.

— Дура обкуренная! Куда толь… — крик оборвался, и суетливый мужик, обгоняя меня, рванул к черному пятну на мокром асфальте.

Анечка лежала лицом вверх, и почему-то коротко стриженные волосы ее не слиплись в густой крови. Лицо было светлым и чистым, и только черты его пугали своей заостренностью. Глаза девочки были открыты, взгляд прожигал высоту и уходил в мироздание, увлекая за собой обездвиженность помыслов и чувств…

Слез у меня не было. Я села рядом с тоненьким тельцем и глухо, надсадно завыла.

Я выла, стрелочник бормотал: «Господи, Господи! Свят, свят, свят, Господи! Что же это, что же это?» — и зачем-то подбирал вокруг тела фантики, веточки, сходил за отлетевшим тапком и все это сложил в кучку на газоне. Захлопали фрамуги окон, на балконы выбирались растрепанные люди. В квартирах загорелись лампы. Люди сбегали по лестничным пролетам, и вокруг нас стала собираться толпа зевак.

Вдруг тишину пронзил безумный крик:

— А-а-а-а-н-н-а-а! А-а-а-н-нушк-а-а! Доченька-а-а!

На девятом этаже зазвенело разбитое стекло, и крупные осколки посыпались на толпу. Кто-то метнулся, и все отхлынули от дома, задрав головы вверх. Там, из кухонного окна, пыталась вырваться наружу голая женщина. Ее держали за волосы, втаскивали обратно, и лишь на секунду в оконном проеме показался тоже голый мужчина. Оттуда доносилась бессвязная мужская речь. Видимо, женщину пытались урезонить, как-то успокоить, что-то объяснить, но она лишь истошно орала:

— А-а-а-н-нушка-а-а! — и извивалась, и билась головой о подоконник.

Несколько мужчин бросились в парадное и побежали вверх. Наконец женщина перестала биться в истерике и бессильно прислонилась лбом к оконному переплету. Только голос ее звучал все с той же безумной горечью:

— Отпусти меня! За ней отпусти!! А-а-ан-нушка-а-а! Это ты виноват! Ты! Ты! Ты!

Поезд бросало из стороны в сторону. Он мотался так, что, казалось, вот-вот перевернется. Стаканы скользили по столу, как живые, то и дело натыкаясь на бутылку с лимонадом. Я отупело следила за их движением и ждала, когда же один из двух оживших стаканов доползет до края стола и опрокинется через алюминиевую окантовку. Мне не хотелось двигаться. Да у меня и не было сил двинуться, хотя бы поднять руку, чтоб убрать со стола эти снующие и порядком уже намозолившие глаза стаканы.

Поезд дернулся еще пару раз, зашипел и остановился. Я приподнялась на локте и выглянула в окно.

«Львов» — прочла я название станции и снова опустилась на диван. «Наверное, подсадят кого-нибудь. Конечно, подсадят» — с неудовольствием подумала я и отвернулась на всякий случай лицом к стене. Я натянула на себя простыню и укуталась в нее с головой.

Видения недавнего прошлого совсем вымотали меня. Я долго плакала, и, вероятно, глаза мои были красными, а веки опухшими. Уж очень мне не хотелось, чтоб кто-нибудь увидел мое лицо зареванным. Хорошо, если человек попадется понимающий и не станет лезть в душу с расспросами. А то ведь такие зануды бывают.