В городе творилось что-то непонятное. Никто не хотел разговаривать с ним. Все спрятались, и ощущение было такое, что город затих в ожидании чего-то. Исчезли даже проститутки, всегда стоявшие на выезде c Елисейских полей у гаражей с надписями по-русски. Мент, встреченный у входа бар 'Макауми', на прямой вопрос - что происходит? - взглянул на него, как на идиота, и сбежал. Так же повел себя и расфуфыренный полицейский на гнедой кобыле - молча развернул коня и, хлестнув его плеткой, постарался побыстрей исчезнуть, только высокий плюмаж на шляпе закачался.
Город
В городе творилось что-то непонятное. Никто не хотел разговаривать с ним. Все спрятались, и ощущение было такое, что город затих в ожидании чего-то. Исчезли даже проститутки, всегда стоявшие на выезде c Елисейских полей у гаражей с надписями по-русски. Мент, встреченный у входа бар 'Макауми', на прямой вопрос - что происходит?
– взглянул на него, как на идиота, и сбежал. Так же повел себя и расфуфыренный полицейский на гнедой кобыле - молча развернул коня и, хлестнув его плеткой, постарался побыстрей исчезнуть, только высокий плюмаж на шляпе закачался.
Сашка понял, что все-таки придется топать к Вовке-морячку - в его баре трется вся портовая шваль и тот всегда в курсе всего. Шагая по непривычно пустым улицам Москвы, он ломал голову над тем, что произошло тут за время его вынужденного отсутствия. Голова болела, три дня он пил в подвале с китайцем Ли и здоровенным толстопузым хохлом по кличке Цибуля. Сначала их компания отмечала удачное окончание одного дельца, принесшего некоторый доход, а после продолжали уже по привычке. В этом сраном городе не принято было пить по одному дню - все же время пройдет быстрее - этому их научил старый ацтек, которого научили пить еще конкистадоры:
– Спать надо до обеда, в гости ходить на три дня, а пить - не меньше недели, тогда ещё не так скучно...
– бесстрастно вещал он, поглощая выпивку в баре на перекрёстке Пятой авеню и строгой, прямой как стрела, улицы имени Ким Ир Сена.
– Ты чё, идиот, припёрся в такую рань?
– 'ласково' встретил Сашку, выглянувший в окошко двери негр Костя; его круглая чёрная рожа лоснилась, похоже, в заведении Морячка было жарко.
– Открывай!
У Сашки не было никаких сил вступать в перепалку с 'шестёркой' Вовки. Толстая дубовая дверь со скрипом отворилась, и чёрный бугай отодвинул пузо, чтобы пропустить гостя. Войдя в заведение, Сашка ошалел - заведение было пустым: не так как всегда, когда Вовка говорил 'заходи, у меня пусто', и это значило, что зал полон лишь наполовину. Нет, сегодня в зале все столы пустовали, и даже на барной стойке никто не спал. Он потряс головой - за все время пребывания в этой Москве не видел ничего подобного. 'Может, я все ещё сплю пьяный в нашем подвале?
– подумал он. Уж очень реальность походила на кошмар.
– Где сам?
Негр молча ткнул пальцем в сторону кухни и, уронив голову на грудь, задремал в своём кресле у двери. Санька поплёлся к своему столику в дальнем от эстрады углу, и тяжело плюхнувшись на жесткий стул, задумался: 'Что сделать, чем подлечиться?' Решив, что всё-таки русский рецепт лучше, крикнул пустой стойке:
– Принеси рюмку чистого! И запить!
– Чё орешь? Не видишь, нет никого!
Из дверей, ведущих на кухню, наконец, появился хозяин. Он зашёл за стойку, булькнул из бутылки в гранёную стопку и, прихватив бутылку пива, направился к вошедшему.
– Отмечали?
Сашка кивнул, держа в трясущейся руке стопку со спиртом, потом решился и опрокинул содержимое в горло. Моряк сунул в его руку открытую бутылку, и тот залил раскалённый свинец тёмным английским пивом. Посидел, прислушиваясь к организму и вытирая выступившие слезы. Это было его личное изобретение - опохмеляться чистым спиртом - убыстрялся весь процесс лечения, правда, больше в этом городе никто так и не последовал его примеру.
– Как ты хлещешь чистый?
– привычно сморщился Вовка.
– Ладно, сам знаю, потому что ты настоящий сибиряк, а мы все так - шушера.
За годы, проведенные в городе, все уже знали друг о друге почти все. Сашка примиряюще махнул рукой:
– Брось. Я же так только по пьяни считаю.
Вовка усмехнулся:
– Ты и огребаешь только по пьяни...
– Черт с ним, сам знаю, что пьяный - дурак. Ты мне скажи - где все люди?
Светлые серые глаза хозяина округлились:
– Так ты не прятаться сюда пришёл?
Теперь наступила Сашкина очередь вытаращивать зенки.
– От кого?
Вовка покачал ёжиком седоватых волос, на его худощавом, обычно бесстрастном, лице появилось любопытство.
– Сколько ты уже здесь?
– Наверное, года два...
Санька врал, он точно знал, сколько уже живет в этой непонятной реальности - год, семь месяцев и девять дней. В его конуре на стене висел календарь с зачёркнутыми числами. После того, как год кончился, он стал ставить маленькие цифры внизу на белом глянце. Для чего он это делает, он и сам не знал. Теперь это уже рефлекс: каждое утро, когда он дома, трезвый или пьяный, он берет лежащий на полке под календарём огрызок карандаша и рисует цифру. Как в армии - масло съели, день короче.
– Но это значит, что при тебе уже было...
– Что было? Что сегодня все на меня, как на дурака, смотрят?
– Ты мне скажи, где ты был тринадцатого января в прошлом году?
– Тринадцатого?
– Сашка сделал вид, что задумался.
– Кстати, какой сегодня день?
– Третье марта, если по-нашему, по-русски. Или ты перешёл на летоисчисление придурков из секты?
– Кончай шутить. У меня голова сегодня не варит.
Тринадцатое января прошлого года он помнил, очень хорошо помнил. Это ведь, если по правилам прошлой жизни, праздник - старый Новый Год. Здорово звучит 'старый новый' - совсем под стать всей окружающей сегодняшней жизни. Здесь все перепуталось: годы, страны, стороны света - все! И если задумываться об этом, то долго не протянешь - засосёт. Поэтому старожилы никогда не разрешают новичкам оставаться в одиночестве и надолго уходить в свои мысли. Слишком много уже здесь 'серых', скоро их не сможет вмещать "приют" - старый склад на причале, опоясанный двумя рядами колючки. 'Серые' почти не опасны, пока на них не найдёт, тогда их или связывать, или и того хуже... На его глазах франтоватый полисмен из старой Англии застрелил одного такого сбесившегося 'серого'.