Она легко провела свободной рукой по его волосам:

— Я простила уже, ты меня тоже прости, я очень злая, но злой я быть не хочу, и ты мне тоже поверь.

Он поднял голову и умоляюще посмотрел на неё:

— Я люблю тебя, я люблю тебя как-то странно, беспокойно ужасно. Если бы ты теперь как-нибудь ушла от меня, если бы мы как-нибудь не жили вместе или бы ты умерла, я не знаю, что стал бы я делать, чем жить, я бы просто с ума от горя сошёл. Я только и жив, только тогда, кажется мне, даже способен писать, когда смотрю на тебя, на твоё милое детское личико. И я ужасно боюсь, что это всё вдруг переменится, что от всех этих забот ты станешь скучной, холодной и станешь спокойна собой, каких тысячи, равнодушных ко всем, и тогда они все так довольны собой, так ужасно чем-то гордятся, так отвратительно пошлы, так презирают других, и это было бы хуже, чем если бы ты умерла, я тогда тебя совсем разлюблю, я ведь знаю, и что тогда станет со мной? Ты скажи, Аня, скажи, ты ведь не бросишь меня, если я всегда буду без денег?

Она взяла его голову в тёплые влажные руки и прижала к себе, как ребёнка:

— Ты с ума сошёл, Федя, да если бы я искала богатства, я вышла бы за другого, и всё.

Он целовал её сквозь толстое платье:

— Ты женщина, ты любишь наряды, это необходимо тебе.

Она тихо плакала и шептала сквозь слёзы:

— Необходимо? Ты сказал, мне тоже это необходимо? Да, ты прав, я люблю и платья, и шляпки, и ожерелья, но тебя ещё больше люблю, за твой ум, за твой гений, за твою необычную жизнь, и я стану ждать, когда твои книги принесут нам богатство.

Он прижался к ней ещё крепче, пряча от горя лицо:

— Третьего дня ты пришивала карман к своему платью, тайком от меня, а я видел и плакал, и мне было стыдно ужасно, будто я вор.

Она застенчиво прошептала:

— Я ведь горжусь, что ты такой у меня.

Он вдруг вскочил, чуть не столкнув её на пол:

— А дети? У нас ведь будет ребёнок!

Она улыбнулась:

— Мы вместе вырастим их. Я бы только желала, чтобы исполнилось моё желание и мамочка могла к нам приехать к тому времени, когда мне кончится срок, это была бы для меня огромная радость, что я больше бы, кажется, ничего не хотела.

Он перебивал и говорил, торопясь:

— Я хочу, чтобы у нас была девочка, но молю Бога, чтобы это был мальчик. Мальчику довольно образования, как говорил нам часто отец, остального он должен добиться своими талантами, сам, а девочке нельзя без приданого, засидится она без приданого в девках, хоть немного, а надо же дать, и я буду знать, что это я испортил ей жизнь, отец её, и что я негодяй.

Она примирительно погладила его по плечу:

— Пусть она сначала родится.

Он отвернулся, сделал новую папиросу.

Она поднесла ему зажжённую спичку.

Для него это было блаженством. Он признался, ласково глядя ей прямо в глаза:

— Как хорошо...

Она дунула на слабенький огонёк и сказала:

— Ты знаешь, я всё одна и одна сижу в этой комнате, бывает так грустно, и я думаю иногда, что ты умер и никогда не придёшь.

Он испугался, что она снова начнёт и всё, всё испортит, и умоляюще посмотрел на неё.

Она отошла к дивану, отбросила шиньон, лежавший в углу, раскрыла сумочку и достала из неё кошелёк. Кошелёк был почти пуст, и он нервно, тревожно ждал ещё одного унижения.

Она разложила все деньги по маленьким стопочкам и пересчитала их несколько раз. В кошельке оказалось сто двадцать франков и какая-то мелочь в сантимах. Она долго смотрела на всё их богатство, потом убрала сто франков и сказала ему:

— Федя, завтра мы должны отсюда уехать. Сто франков должно хватить на дорогу и на самые первые дни, а вот это возьми и ещё попробуй разок, и пусть он будет последним.

Он так и рухнул перед ней на колени, со страстной силой обхватив её ноги.

Она боялась упасть на него и шаталась.

Он шептал счастливым задыхавшимся шёпотом:

— Я не забуду... умирать буду и вспомню, как сегодня... почти не имея необходимого... ты мне двадцать франков дала... и разрешила... разрешила... их проиграть.

Она наконец отстранила его:

— Иди, Федя, и постарайся не проиграть, а я приготовлю вещи в дорогу.

Он встал перед ней, коренастый и крепкий:

— На счастье меня поцелуй.

Она поцеловала в самые губы.

Он ушёл и поставил на красное.

Вышло двадцать, число её лет.

Он спал тяжело и проснулся тревожно, с тоской.

Сидя на голом полу, ещё не успев причесаться, с папильотками в прядках рыжеватых жидких волос, которые как-то мило и жалостно подпрыгивали при каждом движении на лбу и бледных щеках, в стареньком будничном платье, она сосредоточенно укладывала свой чемодан.

Он воскликнул испуганно:

— Погоди, я тебе помогу!

Она ответила с доброй, но горделивой улыбкой, серьёзно взглянув на него:

— Напрасно ты беспокоишься, Федя, на этот раз я управлюсь сама.