Впрочем,— он опять резко дёрнул себя, окутываясь мягкими волнами табачного дыма,— именно к самому важному он теперь подходил, и как ты уж там ни верти, а не могло не касаться его самого.

Он окончил наконец «Двойника». Как ни придирчиво он его просмотрел, вещь показалась ему замечательной, раз в десять повыше «Бедных людей» и удавшейся донельзя. Во второй раз у Белинского устроилось чтение. Пригласились почти те же самые лица, да у Белинского, правду сказать, дружеский круг был очень уж невелик и до крайности тесен, мало кто его покидал во всю жизнь и мало кто входил вновь, и если входил, то на условии полнейшего единомыслия, прочие качества для Белинского бывали не очень важны, такой это был человек.

Сам Белинский всё кашлял, кутался в тёплый домашний сюртук, подбитый ватой на спине и груди, с трудом держался на стуле, до того ослабел, однако вновь сидел прямо против него, был оживлён и во внимание весь обратился, как только он один и умел, влюблённый в литературу до страсти, в особенности во всякий новый талант, хоть и ошибался нередко и потом остывал, но при первых шагах всегда не чаял в новом таланте души.

Он же до того был уверен в полной победе, что даже и волновался только слегка, потому что нельзя же не волноваться в такой-то момент, и голос слабел иногда и срывался на клёкот и хрип, и часто взглядывал исподлобья по сторонам, чтобы тотчас видать произведённый эффект.

Начало, где Голядкин пересчитывал важную для него сумму денег, нанимал карету, всем подряд торговал в Гостином дворе, променивал крупные бумажки на мелкие, лишь бы почувствовать некую приятность в толстом бумажнике, изъяснялся с молодыми чиновниками, которые потешались над ним, и, наконец, являлся на именинный обед к обожаемой Кларе Олсуфьевне, откуда его изгоняли самым грубым и самым оскорбительным образом, не пустивши дальше передней, вновь с той же силой подействовало, в особенности именно потому, что прямо выражало тогдашнее настроенье Белинского и его самых близких друзей, которые своими любящими сердцами, бывало даже до самых искренних слёз, сострадали несчастьям маленького бедного забитого человека, случись хотя бы и самый опустившийся человек, даже опустившийся бывал ещё лучше, сердце тогда так и билось благородным негодованием, и тотчас рождался горячий протест против того бесчеловечного порядка вещей, при котором возможны такие раздирающие душу явления.

Белинский тоже всё посмеивался своей простодушной, несколько однобокой улыбкой, кривоватой не от иронии, а от природного склада лица, потирал от удовольствия руки и шевелился на стуле, хотя каждое движение давалось ему с великим трудом, что и было видать, от всего сердца нахваливал и замысел, и героя, и слог, однако же с появлением двойника как воплощённой мечты самого же господина Голядкина, его почти и не тайного, поразительного желания сделаться непременно таким же, как все, то есть пронырливым, в особенности же нахальным, без чувства чести, с одной важной способностью наклеветать, оболгать и протиснуться поближе к начальству, которая только и приводит к успеху и за которую по этой причине нынче и уважается прежде всего человек, похвалы Белинского продолжались с прежними ужимками и потиранием рук, похваливался и самый рассказ по силе и полноте разработки этой оригинальной до странности темы, только уже хвалилось не так, не всем как будто бы сердцем, а словно бы завелась уже и некая задняя мысль, которой Белинский при его простодушии скрыть, разумеется, не умел, странность-то темы в особенности и приводила в смущение, хотя, вероятно, Белинский и сам это понял не сразу, а всё обращал внимание автора на необходимость набить руку в деле литературном, приобрести, так сказать, эту способность лёгкой передачи всякой мысли своей, освободиться от затруднительности в её изложении.

Он тоже смущался, однако не этими замечаньями, которые на свой счёт принять совершенно не мог. Смущало его, что эти замечания делал Белинский, с его необыкновенным чутьём, не понимавший теперь, что расплывчата не манера рассказчика, а расплывчато, раздроблено, разъединено самое сознание избранного героя, метавшегося между подлостью и добродетелью, между достоинством человека и жаждой уважительного к себе отношения, даже если и ценой униженья, не понимавший в особенности того, что этим заплетавшимся языком, поминутно возвращавшимся на прежние фразы, говорил вовсе не автор, а этот несчастный, сбившийся с дороги герой. Сами же замечания он выслушивал почти равнодушно, именно потому, что эти именно замечания ни с какой стороны не относились к нему.

Когда чтение кончилось, все глаза, разумеется, обратились к Белинскому, да Белинский и не дал бы прежде себя никому даже звука издать, не по деспотизму характера, которого не было в нём, а из непременной своей торопливости тотчас, без малейшего промедления высказать все свои впечатления как они есть. На этот раз Белинский с минуту помедлил с чуть приметной заминкой и с поубавившимся восторгом в глазах, всё-таки блестевших огнём, никакое дело у Белинского не делалось без огня, завёл речь о том, что всюду виден необыкновенный талант, в особенности именно в том, что автор во втором своём произведении нисколько не повторился, а напротив того, новое произведение представляет совсем новый мир, что герой романа — это один из тех обидчивых, помешанных на амбиции, которые так часто встречаются в действительной жизни, то есть в слоях низших и средних нашего общества, именно так и сказал, только в низших и средних, прибавил, что герою всё кажется, будто его обижают и словами, и взглядами, будто против него составляются всюду интриги, ведутся подкопы, и говорил это так, словно героя и в самом деле никто и не думал обидеть ни словами, ни взглядами, и никаких против него не составлялось интриг, в виде, например, уверения, что он дал обещание, даже в письменном будто бы виде, жениться на соседней кухмистерше, у которой обеды берёт, и не как-нибудь так, как женятся все, а вместо уплаты долгов, что ведь равносильно было, пожалуй, нравственной смерти, как же не было, Виссарион Григорьевич, подкопов да мерзких интриг?

Видимо, эти мелкие обстоятельства как-то от Белинского поускользнули, и тот со всем своим грозным пылом обрушился на оставшегося без защиты героя:

— Он не умён и не глуп, не богат и не беден, очень добр и до слабости мягок характером, и жить ему на свете было бы совсем недурно, но болезненная обидчивость и подозрительность его характера есть чёрный демон его жизни, которому суждено сделать ад из его существования. Если внимательнее осмотреться кругом себя, сколько увидишь господ Голядкиных, и бедных и богатых, и глупых и умных!

Таким образом, все причины несчастий униженного и оскорблённого объяснились слабостью характера, который, как известно, определяется человеку природой и нисколько не зависит от общественного устройства, в особенности же объяснялись подозрительностью и обидчивостью, свойствами также отчасти врождёнными, и после этого объяснения у Белинского не оставалось сомнений, что уже из разговора с доктором Крестьяном Ивановичем немудрено догадаться, что герой этой петербургской поэмы расстроен в уме, и этот фантастический колорит в глазах Белинского был слишком большим недостатком, когда требовалась натуральность и натуральность во всём, и приговор оказался довольно суров: