— Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишённых, а не в литературе, и находиться в заведывании врачей, а не поэтов.

Однако же, вопреки приговору, общее заключенье было в пользу петербургской поэмы, и Белинский всех уверял, что в «Двойнике» обнаружилась огромная сила творчества, что характер героя принадлежит к числу самых глубоких, смелых и истинных концепций, какими только может похвалиться русская литература, что ума и истины в этом произведении бездна, как и художественного мастерства, а все недостатки от страшного неуменья владеть и экономно распоряжаться избытком собственных сил.

Кружок почти рабски разделил это мнение. О растянутости толковали с довольно постными лицами, сожалели, вздыхали, давали практические советы всмотреться поглубже в себя и серьёзней относиться к собственным силам, однако через минуту как-то и забывали об этом, возглашали, поздравляя его, что ничего подобного не было после «Мёртвых душ» на Руси, что произведение гениальное и что... да чего только не говорили они под одобрительным взглядом своего командира и уж каких только на него не возлагали надежд!

От всех этих мнений он был не прочь, эти мнения удовлетворяли его самолюбие. Хорошо! Надо жить! За журнальную публикацию он получил от Краевского шестьсот рублей серебром и тотчас перебрался в две превосходно меблированные комнаты от жильцов, в которых ему нравилось страшно. Жизнь его понеслась как-то вскачь. Каждый день случалось в ней столько нового, столько впечатлений и перемен, столько хорошего, выгодного, столько неприятного и невыгодного, что некогда было и подумать об этом. Он как сорвался, так и летел и летел. Жизнь понеслась до того беспорядочная, что Белинский и Тургенев дружески выговаривали и даже побранивали его, но как тут было остановиться после стольких-то лет ожидания? Влюблялся он беспрестанно, до онемения, до невозможности слова сказать и в присутствии той, в которую был нынче влюблён, плавал в каком-то глупейшем тумане. Идей же для новых романов и повестей вертелась целая бездна в уме, это была у него удивительная черта, которая тогда ещё в первый раз проявилась и чуть не сводила с ума, и он всё восторгался, как он богат, какова в самом деле сила его дарования, исчерпать невозможно до дна, так бьёт и бьёт, как фонтан, и писал, тоже почти не успевая хорошенько обдумать, писал беспрерывно, ощущая, что его час настал и что пропустить этого часа нельзя, ужасно расстраивая при этом здоровье, опасаясь уже нервической лихорадки или горячки, до того свои нервы довёл.

Как и следовало, в самый разгар этой всей кутерьмы начались испытания. Петербургская поэма ужасно не понравилась публике, критика тоже бранила напропалую, в кружке тоже угар первого впечатления несколько поостыл, и все находили, что до того растянуто, скучно и вяло, что будто бы читать и возможности нет, а тем более дотянуть до конца. Раздавались даже и голоса, что это невозможно совсем, что глупо и писать, тем более помещать в журналах подобные вещи, другие кричали, что это снято и списано с них, а они совсем-совсем не такие, третьи разражались уже такой бранью, что было совестно повторять.

От неожиданности, попавшей на наболевшие нервы, как соль, он впал в уныние мрачное. Его убивала идея о том, что он обманул ожидания и испортил ту именно вещь, которая могла бы быть, без сомнения, великим, если не величайшим делом его. Уныние и отчаянье подтолкнули его на безумное дело: он перечитал «Двойника». Боже мой, как это оказалось противно! Многое виделось написанным в утомлении, наскоро, первая половина представлялась явно лучше второй, рядом с блистательными страницами на каждом шагу обнаруживалась скверность и дрянь, так что воротило с души. Душа была как в аду. От горя он заболел. Полученные деньги разлетелись куда-то. Больной, не владея собой, он кое-что продал вперёд, начиная горькую свою кабалу, однако и это всё куда-то ушло, он был весь в долгах и не имел ни гроша.

К тому же его грыз и грыз неразрешимый вопрос, от которого ничто не писалось и не могло писаться как следует. Ну, он даже мог согласиться с Белинским, что герой «Двойника» просто-напросто характером слаб, болен, обидчив, свалился с ума, это даже, в одном отношении, ничего не меняло. Человек этот был всё равно обречён на страдания, хотя и выставлял иные причины, которых не приметил никто. Пусть не приметили, это ему опять всё равно, а вот человеку-то как же, так и страдать, положим, даже и оттого, что характером слаб, что природа с ним подгуляла? Чем же человеку помочь, он же для того и писал, не для славы и денег одних, хотя и славу страсть как любил и деньги были нужны позарез. Как восстановить человека, потерявшего цельность души? Как избавить от жутких страданий того, в ком нравственный закон поколебался и сдвинулся с места? И даже тот, кто, положим, просто-напросто от рожденья характером слаб, что же, так и обречён извечно страдать, быть обижен, обруган и оскорблён? Вопросы этого толка росли вокруг него частоколом, а он, уже в лихорадке, не проглядывал впереди хоть какой-нибудь крохотной цели. Полно, какая там цель! Мрак и бездна страданья!

К счастью, Белинский, всё ещё пылко любивший его, огорчённый неудачей его «Двойника» едва ли не больше, чем он, убеждённый, что его ошибки от молодости, от недозрелости, от недоразвитости ума, с тем же пылом пустился его развивать. Может быть, и не совсем понимая, какие именно вопросы угнетали и побивали его, тем не менее обладая на истину удивительнейшим чутьём, наделённый необыкновенной способностью глубочайшим образом проникаться идеей, Белинский прямо начал обращать его в социалиста и атеиста, безгранично уверенный в том, что социализм и атеизм заранее ответили на все вопросы человеческой жизни, какие, может быть, и не возникли ещё, но уже разрешены, как только возникнут в будущем из каких-то причин. Страшно горячий и увлечённый был человек и замечательного также ума. Можно сказать, чутьём угадывал истину и потом уже с беспощадной логикой её развивал, так что мало кому удавалось опровергнуть его.

Белинский не колебался нисколько, что человек избавится от страданья одним только равенством, однако не равенством перед Богом, который допустил же неравенство и даже его освятил, сказавши, что, мол, кесарю кесарево, и уже, весь пунцовый, с трясущимися губами, негодующе восклицал:

— Какое имеет право подобный мне человек стать выше всего человечества, отделиться от него пурпурной мантией и железной короной, на которой, как сказал Тиберий Гракх нашего века Шиллер, видна кровь первого человекоубийцы? Какое право имеет внушать мне унизительный трепет? Почему я должен шапку снимать перед ним? Я чувствую, что, будь я царём, сделался бы непременно тираном. Царём мог бы быть только Бог, всеведущий и бесстрастный. Посмотрите на лучших из них: какие сквернавцы, хоть Александр-то Филиппович, когда эгоизм их зашевелится — жизнь и счастье для них нипочём. Гегель мечтал о конституционной монархии как идеале государства — какое узенькое понятие? Нет, не должно быть монархии, ибо монарх не есть брат людям, он всегда отделится от них хоть пустым этикетом, ему всегда будут кланяться хоть для формы. Люди должны быть братья, а не должны оскорблять друг друга даже тенью какого-нибудь внешнего и формального превосходства!