— Ну, за это будьте покойны-с, аккуратно доставим, не потревожа костей, курите себе на здоровье.

— Ах, если доставите, можно попробовать, что ж...

Он зажал сигару в зубах и достал мягкий кожаный портсигар.

Иван Александрович с шутливым вниманием выбрал одну, картинно прикурил её от сигары, задохнулся, закашлялся, бросил и едва прохрипел:

— Яду у вас нет?

Внутренне засмеясь, он отозвался, зловеще шутя:

— Не держим-с, вот если бы знать.

— И то... этими папиросками лошадь можно убить.

— Не пробовал-с, лошадей-с не нажил пока.

— Нет, в самом деле, серьёзно...

— Серьёзно — работать без них не могу.

— То-то от ваших книг волосы дыбом встают.

— Только-то и всего? Придётся больше курить.

— Уже начали?

– Что?

— Ну, эту первую папиросу?

— Никак не начну, табачок слабоват.

— В Сибири не бывали давно?

— Денег не найду на табак.

— Авансов, стало быть, не дают?

— Не дают.

— А вы попросите, хочу, мол, курить.

Увлекаясь всё больше, уходя с головой в этот странный, непоседливый разговор, он отвечал теперь быстро, без перерывов, едва поспевая за трепетом мысли, точно боялся перепутать или забыть:

— Не у кого больше просить. Бибиков выпросил статью о Белинском и выдал двести рублей серебром. Я хотел сильно и в несколько дней сделать эту работу, беспрестанно думал о ней и даже много писал, но Белинский никак не даётся. Удивительно, понять не могу, отчего не даётся. Знал я его хорошо, было время, чуть на него не молился, в каторге душой укреплялся, вспоминая его. А пока возился, деньги проел, взял другой аванс у Каткова под новый роман...

Иван Александрович по-прежнему не спешил, но голос его стал дружелюбней и мягче:

— Не о принце?

— Нет, пока не о нём и даже не знаю о чём. Надо придумать, сесть за него, чтобы выбиться из крайней нужды, а не умею делать два дела разом, потому что если писать разом две разные вещи, обе пропали. А тут другая беда: о Белинском хочется просто привести его собственные слова, а больше ничего, но по нашей непечатности совершенно нельзя. А у меня ещё жена, молодая, без платья почти.

— И вы прямо сюда?

— Куда же ещё?

— А я удивился, увидя вас здесь. Думаю: он-то как на этой развратной стезе, на европейском-то перепутье? Сюда ведь, согласитесь, ползёт одна сволочь. Нам-то, старикам, уж нипочём эти пошлые сцены, а он-то как, ведь он всё на Запад плюётся!

— Рулеточный город.

— Хотите играть?

Он с усмешкой вздохнул:

— Надо играть, Иван Александрович, того гляди, пойду без штанов, а ради Христа здесь небось никто не подаст.

— Вам, значит, без штанов нельзя, а мне рекомендуете-с.

— Я всю жизнь почти без штанов.

Иван Александрович пожевал губами и негромко спросил:

— И надеетесь очень?

— На что?

— На выигрыш, разумеется.

Он поморщился, боясь сглазить, но не умел кривить:

— Да как вам сказать...

— Да уж скажите, что за секрет.

— Вот видите ли...

Иван Александрович вдруг рассердился:

— А вы не тяните, не украду и черкесу не передам-с.

— Я присмотрелся тут к игрокам...

— И непременно прорвётесь.

Он заспешил, с готовностью кивнув головой:

— Вот именно трудно, Страхов на что холодный философ [14] , и тот бы, наверно, не прорвался.

— Не знаю, как Страхов, а вот Некрасов не прорвался бы ни за что. Некрасов стихами своими не кормится, он ждать сколько угодно может.

Он возразил, морща лоб, пытаясь сообразить:

— Нет, нет, дело не только в том...

— Как же не в том?

— Ну, конечно, дело не только в том, чтобы ждать, а, главное, в том, чтобы побороть себя, чтобы знать, может ли человек и до какой черты, если может, совладать с собой. Есть во всём этом идея...

Иван Александрович оглядел его с явной насмешкой:

— Выходит, ради этой идеи вы только и приоделись? А я-то думал, что ради Европы!

— Без оглядки бежать бы от вашей Европы.

Иван Александрович развеселился совсем, но заговорил размеренно, даже бубниво: