Он сморщился весь, точно ему было физически больно, и для убедительности подался вперёд:

— Я отвергаю именно эту вот исключительно европейскую форму презрения ко всему человечеству, часто невольно даже презрения, оно уж и в кровь перешло, как у вас вот теперь, против этой европейской замашки наставлять и учить: у вас там, мол, всюду плохо, глушь и дичь, а у нас одних всё, решительно всё хорошо, даже ежели плохо, так и то хорошо, а потому вы все, дикари, живите, как мы живём, по нашим законам. Ну уж и нет, не по мерке нам такая цивилизация, не по мерке! Ведь народ наш исторически наклонен к недоверчивости да к подозрительности, что ему кто несёт, и крепко держится за коренное своё, а мы к нему не можем без того подойти, чтобы не посмеяться над ним, а главное, главное, без того, чтобы его не учить: делай, мол, так вот и так, а этак не смей! И не умеем даже вообразить, как это можно нам появиться перед этим посконным народонаселением нашим не как власть имеющие, а запросто, на равной ноге. «Народ необразован и глуп, следственно, его надо учить» — вот только это одно мы и затвердили с чужого европейского голоса, а если уж господами нам предстать перед народом своим не удастся, так, по крайней мере, мудрецами предстанем. Только, знаете ли, Тургенев, много, слишком много самоуверенности надо иметь, чтобы думать, что народ наш так вот и разинет навстречу нам рот, слушая, как мы его, бедного, станем наставлять да учить. Ведь поймите же, наконец, что народ наш не совсем же и стадо, и вам не пастухами быть, не пастухами, уж это-то нет. Я даже уверен, что народ наш сам про себя смекает, а если не смекает пока, так хоть предчувствует, непременно предчувствует, что мы сами ещё чего-то не знаем, к нему записавшись в учителя, может, и самого главного, что нам самим прежде бы кой-чему у него же и поучиться, а оттого и не уважает, решительно не уважает всю нашу науку, по крайней мере нас-то не любит, за это я вам поручусь.

Играя очками, висевшими на чёрном шнурке, Тургенев спросил чуть насмешливо, но негромко:

— Что же, по-вашему, надобно мириться с его предрассудками?

Откинувшись назад, обиженный этим непониманием, он тяжело и мрачно вздохнул:

— Ведь так ужасно трудно иногда объясниться! Ну зачем, скажите, Тургенев, зачем нам мириться с его предрассудками? Ведь я только об одном теперь и всегда говорю, то есть я о том говорю, что ведь чтобы народ наш нас действительно слушал разиня рот, чего бы нам очень хотелось, и уж это прежде всего, разиня-то рот, нам надо прежде всё это заслужить от него, то есть в доверие войти к нему, в уважение, честь и совесть в душе, нравственный закон чтобы был и он чтобы это всё сам увидел, без нашего крику, что вот, мол, мы каковы, лучше-то нас и на свете, мол, нет, честь в нас и совесть и прочее, а ведь легкомысленное убеждение наше, что стоит нам только разинуть наш приблизительно образованный рот, так и вся победа за нами, это глупое убеждение вовсе его доверие нам не заслужит, тем более уважение, до этого нам далеко, далеко. Ведь это-то народ понимает! Ведь ничего так скоро не поймёт человек, как тона вашего обращения с ним, вашего чувства к нему. Наивное наше сознание в нашей неизмеримой перед народом будто бы мудрости покажется ему только смешным, и во многих случаях оскорбительным даже. Вот и тянем мы его к нашей науке-то, организованный труд там и прочее, а он не идёт, всё как-то боком глядит. Ведь, вы признайтесь, между нами попадаются удивительные учителя, этот ваш, как его там у вас, ещё ничего, деликатнейший, можно сказать, человек, ежели с иными-прочими его посравнить. Иной, знаете, этак от почвы-то давно отделился, у иного и прадедушка ещё администратором был, с народом нашим никаких общих интересов предавно не имеет и за стыд почитает иметь, как же, тёмный народ, учить его надо, развитие-то у внучка вышло по преимуществу свысока, общечеловеческое такое, научно-теоретическое, истины пошли идеальные, это бы хорошо, а то бы даже и ещё лучше, одним словом, человек вышел, может быть, благородный, но необыкновенно похожий на стёртый пятак, ни клейма, ни года, ни какой нации, так что даже и неизвестно, французская ли, голландская ли, русская ли монета, о достоинстве что говорить. Вот иной из таких, истёршихся-то, без роду-племени, встанет вдруг фертом середи проезжей дороги и ну искоренять предрассудки. Все подобные господа чрезвычайно и как-то особенно любят искоренять предрассудки, например суесвятство, дурное обращение с женщиной, поклонение идолам, ну и прочее там. Изучил все вопросы в университетах, иногда в заграничных, простите, это я не про вас, у всяких учёных профессоров, по книжкам самым прекрасным, сознание, бытие, идея, явление, сущность, столкнулся наконец с натуральной действительностью, а там предрассудки, где сознание, где бытие, ни черта не поймёшь. И он до того воспламеняется вдруг, эдак-то ничего не понявши, что тотчас обрушивается на них всем своим образованным свистом и хохотом, преследует насмешками их и в своём благородном негодовании харкает и плюёт на эти непонятные предрассудки, тут же, при всём народе честном, забывая и даже не думая, что предрассудки-то эти пока что всё-таки дороги для народа, даже, мало того, не может понять, что ведь низок был бы народ и не достоин ни малейшего уважения, если бы он слишком легко, слишком по-научному, слишком вдруг способен бы был отказаться от дорогого и чтимого им убеждения. «Ты, барин, не плюй и не смейся, скажут ему благоразумные мужики, ведь это нам от отцов и дедов досталось, это мы любим и чтим». С таким просветителем нечего и говорить, что с народом надобно почтительным быть. Вот и выходит у нас, что с предрассудками-то надо бороться, разумеется, но этот вот ваш высокомерный исход из векового невежества неприемлем для нас, и не нужен, и гадок, если не хуже, если не пакость одна. Весь наш выход — в наших корнях, не иначе и нигде ещё, только в них. Надо всем нам слиться с народом, то есть жить как народ и этим слиться именно с ним.

Тургенев оставил очки и нахмурился:

— Уж больно дух от этих корней скверный бьёт, всё больше безропотность, безволие, пьянство и лень. Но с этим-то, кажется, мы все неразрывно сжились.

Глаза его вспыхнули гневом, и голос высоко, раздражённо поднялся:

— Вот, вот! Я этого ждал! И вся наша трагедия в том, что нам ничего хорошего в наших корнях не видать! И это все наши умные люди! А ведь это не ум, какое там, всё это гордыня! Умней они, как же, они немецкую философию превзошли, им не у корней наших учиться, не самую душу народа нашего понимать и этой душой руководствоваться, а переделать бы всё умозрительно, как вот быть-то должно, как про это в книжках прописано, в духовную бы народ наш забить кабалу. Вот и вся у нас бестолочь и чепуха. Точно призраки все, как вы же в этой вашей повести [36] описали вашим волшебным пером, поэзия там, листочки трепещут и прочее. То и хорошо там у вас, что тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше трудное время, тоска по корням, я так понимаю, рождённая среди этих призраков, без плоти и крови. Это все мы тоскуем и ждём и мечемся потому. Вот за это и благодарность вам, не смейтесь, от самого чистого сердца. Читая вас, я слишком осязательно понял всю эту тоску и всю ту прекрасную форму, в которую она вылилась, то есть брожение по всей русской действительности безо всякого облегчения. Даже и жаль, что вы безупречный мастер такой, честное слово. Не верите? А вы уж поверьте! И как я почувствовал, что все мы летим над землёй, поднятые на воздух нашими просвещёнными заблуждениями, которые только потому и принимаем за истину, что взяли из книжки. Отсюда и страх, и тоска неудовлетворённости, и предощущение неминуемой гибели. Ведь вся эта истина разлетится, растает, едва нас как-нибудь низвергнет на грешную землю. С этой тоской, надо признаться, и хорошо и удобно, а трудно дышать. Уж слишком свысока она глядит на людей, нестерпимо с презрением, как вот на червей или там даже на глину, которую можно как угодно смесить да в любую форму и вылепить, которая там, в этих книжках, предписана, так оно, мол, и лучше, чем было, смотри у меня. Олухи, олухи, как ваш Базаров определил, шествуя по середине губернского тротуара и не давая места другим, нарочно, по-моему, не давая, или уж других-то и не видит совсем, толкая без церемонии в грязь. Как вы это заметили! Тургенев, Тургенев! Ведь это надо бы золотыми буквами написать, ведь это черта, какая черта! Ведь все они, пускай каланча, я даже не спорю, только все они плевали на почву-то, да! А ведь без почвы не вырастет ничего, только развалится всё, как и каланча ваша, порезавши палец. Для всякого плода своя почва нужна, свой климат, своё воспитание, ведь там вы всё это почувствовали, ведь там у вас этот запах и дух, даже в самом сознании каланчи про лопух. Без крепкой почвы никакое движение вперёд невозможно. Ещё, пожалуй, поедешь назад, впрочем, разумеется, полагая, что едешь вперёд, это у нас сплошь и рядом. Ну, тогда поневоле свалишься с облаков, как этот нынешний ваш, дым, мол, и всё остальное.

Тургенев приветливо, может быть, снисходительно улыбнулся:

— А ведь в этой почве народной, Фёдор Михайлыч, пожалуй, и Разин, и Пугачёв, и бессмысленная резня, разрушить всё, изломать, до опустевших полей, засеянных костями безвинно убитых. Воздушные всё-таки, что ни говорите, замки строить хотят.

Эта приветливость раздражала его ещё больше, уж лучше бы смеялся, что ли, над ним, и глаза блестели всё ярче, и голос поднимался крепче, сильней:

— Это всё лишь протест против петербургской, против немецкой казённой цивилизации, то есть Разин и Пугачёв. Именно особенность русской народности в этой бессознательной и стихийной стойкости народа в своей исконной идее, в сильном и чутком отпоре всему, что этой идее противоречит, в вековечной, благодатной, ничем не смущаемой вере в высшую справедливость и истину, то есть высшую не по-казённому, а по-народному, потому и вся эта идея — общность, коллективность, совместность начал.

Тургенев с сомнением покачал седой головой:

— Ну, эта именно почва распыляется, выветривается у нас на глазах. Всё изменчиво и в конце концов преходяще.

Сам замечая по временам, как распыляется почва, как меняется жизнь народа у него на глазах, стремясь уловить, как глубоко зашёл этот процесс, часто переходя от надежды к сомнению и от сомнения снова к надежде, он поосел, схватился за ручки кресла и вставил поспешно:

— Да, да, вы в этом правы, отрицание необходимо как факт развития, это известно, но ведь народ, сам его дух и все идеи его всегда неизменны.

Тургенев соединил пальцы рук и сокрушённо вздохнул:

— Эх, Фёдор Михайлыч, да именно сама эта почва, сам наш народ, самые идеалы его подвержены неумолимому процессу развития, если, разумеется, залетать далеко, к истокам и к концу человечества.

Но он, не в силах именно тут уступить, хватаясь за это предложение залететь куда-то уж чересчур далеко, настойчиво возразил:

— Незачем нам туда залетать, нам нашу почву нынче надобно изучить и понять.

Тургенев только плечами пожал:

— Да это вы залетаете, а вовсе не я. Право, Фёдор Михайлыч, я вам опять повторю, уж больно вы с Герценом схожи. Тот вот тоже всё залетает и беспрестанно твердит, что он реалист. И ведь чудное дело, пока его программа была в самом деле реальная, «Колокол» на всю Россию гремел, даже боялись, как известно, попасться ему под перо, а как дальше пошёл, залетел в мечтах бог весть куда, тоже к почве принюхиваться начал, «Колокола» просто не стало: не нужен стал никому, даже по-французски печатать пришлось. Очень, знаете ли, короля Лира напоминает он мне, именно русского Лира, оставленного всеми на произвол судьбы. Вот так и вы, всё твердите о почве, ищете всё пресловутых корней, а начнёте новый роман, такие из-под вашего пера пойдут типы, что самого Щедрина, того гляди, за пояс заткнёте.

Его не понимали, очень многие не понимали его, и всё оттого, что не привыкли самостоятельно мыслить, мало им образов, типов, им ещё объяснение подавай, им бы автор тут же сказал, что вот, мол, этот хорош, а этот так себе подгулял, а этот и вовсе подлец, да ещё бы растолковал, по какой причине хорош и по какой причине подлец, и сам Тургенев, хоть бы и тонко и поэтически, но тоже этим грешил, уж никак птенца Аркадия за героя не примешь, а покажи им объективно, как оно есть, вылепи эти фигуры и молча в сторону отойди, дожидаясь, что сами поймут и сами всё растолкуют, так нет же, шалишь, не дождёшься, хоть криком кричи, и он возмутился: