Он еле слышно спросил:

— Как «зовёт»? Зачем я ему?

Некрасов, дёрнув фуражку за козырёк, забыв её снять, коротко приказал:

— Собирайтесь скорей!

Он ощутил, как вспухла его голова, под теменем жгло, перед глазами кружилось, ноги сгибались, он на что-то сел, весь в поту, и отреченно сказал:

— Я никуда не пойду.

Некрасов глухо прикрикнул, встав перед ним:

— Надо идти!

Он расслабленным голосом попросил, страшась, что, как только он встанет, голова разлетится на части:

— Сейчас, погодите... а вы... вот что... расскажите пока...

Некрасов точно спохватился и тотчас сел, расставив ноги в запылённых и под пылью давно не чищенных сапогах, это он почему-то заметил, опершись кулаками в заострившиеся колени.

— То есть что рассказать? Помилуйте, это всё страшно долго рассказывать, можно и по пути, а то он так ждёт, а вы же не знаете, как он ждёт, он же измается весь, пока мы придём, сгорит в нетерпении, кровью кашлять начнёт.

Этого ещё не хватало, и он стал отпираться с испугом:

— Да что я ему? Какую роль у него? Что же общего между нами? Человек он учёный, известнейший литератор, критик, а я что, что я такое ему?

Некрасов вскинул голову резким движением, и карие сузившиеся в щели глаза почти гневно засверлили его:

— Я же сказал, что зовёт! Меня вот спасла встреча с ним, это надо вам знать, что же он? А у вас всё лицо как мглистая туча, готовая разрешиться дождём, да ещё со снегом и слякотью. Что за вид! Какое тут смирение может быть, перед кем? Он же прочитал ваших «Бедных людей»!

Он не понимал ничего, но это вдруг отчётливо понял, точно гром разразился над ним, и готов был сквозь землю провалиться от счастья, смущения и чего-то ещё и бормотал неуклюже, чужим языком:

— Так что же, что же такое?

Пристукнув кулаком по колену, Некрасов насмешливо покачал головой:

— Вначале, точно, читать не хотел...

Так оно и должно было быть, предчувствие не могло же его обмануть, зачем тому было читать, и он, склонив голову, пряча глаза от стыда, дрожащим голосом подхватил:

— Вот видите как!

Некрасов поморщился от нетерпения и взмахнул сердито рукой:

— И видеть ничего не желаю, одевайтесь, вот и весь сказ, а мне прикажите дать трубку.

Тоже морщась, долго не понимая, чего тот хотел, подёргав левое ухо, он слабо повёл по квартире рукой:

— Некому приказать, простите, всё самому...

Некрасов укоризненно посмотрел на него, закусив губу, не то с презрением, не то размышляя о чём-то, и вдруг согласился:

— Однако... так что ж, ежели на это пошло... расскажу, а вы берите сюртук.

Он резко вскочил, довольный отсрочкой, мало ли что, ещё не идти, а там, глядишь, сам Некрасов поймёт, что было бы глупо, поискал, трогая спинки стульев руками, не заходя в свою комнату, но без умысла, просто не зная, чего он искал, и снова сел, растерянно говоря:

— Нет... не могу... сперва расскажите...

Некрасов склонил узкую голову набок, и поджатые губы его не то сочувственно, не то язвительно дрогнули:

— Ну вот, пришёл я к нему почти тотчас от вас. Он уже встал и ходил, по обыкновению заложив руки за спину, своим мелким шажком вдоль книжной стены, вялый и странный, ожидая кого-нибудь из близких приятелей, чтобы начать с ними спор хоть о чём, лишь бы спор поживей, и тем разжечь себя для работы. Подал мне безжизненно-холодную руку, этакая рука, нехотя улыбнулся и продолжал всё ходить, со мной ему не о чем спорить. Ну, я-то ещё не простыл, прямо сую ему в руки вашу тетрадь и говорю как-то слишком, может быть, громко: «Виссарион Григорьевич! — говорю,— Прочтите, ради Христа, прочтите скорей! Если не ошибаюсь, судьба посылает нашей литературе нового блестящего деятеля, нюх у меня! По моему мнению, это превосходная вещь!» Ну, не удержался потом, в этом каюсь, и совсем уж забрал: «Новый Гоголь явился!»

Он с ужасом посмотрел на Некрасова и тотчас представил, что после этого внезапного, неуместного имени всё дело его, начатое недурно, если правду сказать, хоть себе самому, после этого совершенно испорчено, что после этого славного имени, вставленного чёрт знает зачем, идти нельзя никуда, потому что ведь стыдно до самого темени явиться, словно в самом деле мнил себя Гоголем, что после этого нельзя даже больше писать, чтобы над ним не смеялся весь белый свет, так вот сразу положить перо, да и дело с концом!

Он заморгал и обречённо спросил:

— Как же так?..

Некрасов прищурился:

— Это у меня уж так получилось, буквально с языка сорвалось, точно кто потянул. Сам-то он человек увлекающийся и отлично знает об этом, как ему всё не знать. Скажи я ему в другую минуту, что явился новый Шекспир, он ничего, он и сам бы ещё, пожалуй, пару наддал и до самых небес превознёс, с ним такое бывало. Но, верно, только что обжёгся на какой-нибудь сходной глупости, разочаровался, должно быть, обидно и горько, старался в эту минуту быть осторожнее и уверил себя, как не раз уверял, я это знаю, сам говорил, что его научили лета и опыт и он не поддастся уж никаким увлечениям, станет спокойнее и трезвее и уж никак не вляпается в обман, не юноша, мол, и так далее. Верно, так, потому что выслушал меня с такой кроткой улыбкой явного недоверия и очень уж строго съязвил: «Эх вы, молодёжь, молодёжь! Чуть прочтёте что-нибудь, понравится, расшевелит сердчишко, уж сейчас превосходная, пожалуй, и гениальная вещь!» И с выговором, совсем уж сурово, не подступись: «Гоголи-то у вас как грибы растут, да-с!» Что ты скажешь? Я и говорю ему с искренним жаром: «Прежде прочтите, сами потом то же скажете!» Но он в такие минуты бывает уж чересчур ироничен и слишком упрям. Усмехнулся, точно уксусу выпил: «Прочесть? Да смотрите: стоит ли читать? Я теперь очень занят». И опять пошёл вдоль стены, бросив рукопись в кресло. Я иду вслед за ним: «Стоит, уверяю вас, стоит! Вы только начните — не оторвётесь!» Он эдак скосился через плечо и отвечает прямо сатирическим голосом: «Будто и так? Это вы по себе судите. Полно уж вам! Я, слава Богу, не ваших лет, на мякине не проведёшь, для меня нет теперь книги, от которой я не мог бы оторваться для чего угодно, хоть для пустого разговора, вот с вами, о том, что Гоголи не грибы, в одну ночь не растут». Я обрадовался, что верно угадал его настроение, начал тут же прощаться и мимоходом так говорю: «Ужо зайду». Он кивнул головой, спокойно переспросил: «Вечером?» Я подтвердил, и он мне словно ни в чём не бывало: «Хорошо, заходите, поболтаем опять». Хотелось расхохотаться в ответ, но я нарочно холодность напустил, ради вас, и ввернул: «И вы мне скажете ваше мнение». Он остановился передо мной, посмотрел исподлобья, как он один умеет смотреть: «Уже? И вы полагаете, что я вот так всё и брошу ради вашей тетрадки и примусь за неё, если вам там пригрезилось бог знает что?» Я не выдержал, знаете, нервы: «Прочтите сегодня, ведь отличная вещь!» Но он отрезал решительно: «Сегодня никак не могу. Начал прекрасную книгу, надобно обязательно кончить, дело есть дело, а у вас все игрушки». Я так и взмолился: «Так когда же прочтёте?» Он мне совершенно лениво, чуть не зевнув: «Да вот... прочту как-нибудь...»