Некрасов замолк, улыбаясь, а он слушал, совсем потерявшись, не веря ушам, хотя предчувствия сбывались прямо-таки у него на глазах, и тут же невольно припомнились бессчётные слухи, сопровождавшие громкое имя Белинского: молва рисовала того бичом всего даровитого и прекрасного, каким-то литературным бандитом, с ножом вместо пера, который, лишь бы потешить свою молодецкую удаль, не давал пощады ни встречным, ни, разумеется, поперечным, и он тут же безусловно поверил этой злобной молве, и к нему вернулись все дневные кошмары. Жалобно глядя, он прохрипел:

— Зачем же идти?

Перестав улыбаться, Некрасов внимательно его осмотрел, видя, кажется, даже чулки в сапогах, и с застывшим лицом продолжал каким-то странным, насмешливым тоном:

— Я уже видел, когда выходил, что на него в самом деле нашла такая минута, выждал преспокойненько время, покурил, пообедал да и явился к нему, поджигаемый, естественно, нетерпением. И что бы вы думали? Он не думал решительно ничего, а только ждал, вобрав голову в плечи, что через миг от него не останется ничего.

Некрасов холодно посмотрел на него, потрогал большим пальцем усы и продолжал тем же странным, видимо, всё же насмешливым тоном:

— Он вскочил с дивана навстречу и вскричал с нетерпением и даже досадой: «Где вы пропадали?» Я этак флегматично сказал, не уступая ему, что обедал, хоть на самом деле почти и не съел ничего. Он возмутился: «Я вас жду, жду! Думал за вами послать! Что он, молодой человек?» Натурально, я догадался, что это о вас идёт речь, и небрежно так отвечаю: «Да, говорю, молодой, вам-то зачем?» Он так и вцепился в меня: «А как, ну, говорите, как молодой?» Я помолчал, словно прикидываю в уме: «Думаю, лет двадцать пять или двадцать четыре, кто его знает», хотя мне Григорович об вас давно всё рассказал. Он восторженно вскрикнул: «Слава Богу!» Я даже дыхание перевёл. «Этот вопрос меня занимал! Я просто измучился весь, дожидаючись вас! Так ему только двадцать четыре? Так он гениальный человек!» Я заметил очень спокойно, не без намёка, конечно, тут было нельзя: «Я же вам говорил». Он так и вскипел: «Вы говорили? А что же вы говорили? Можно ли так говорить о подобных вещах? Пришёл, повернулся, бросил рукопись в кресло, а сам пропал. Превосходная вещь, мало ли что называем мы превосходною вещью. Это слово так же у нас применяется к препустейшему водевилю, как к дельной вещи, это наша привычка. А тут творение художественное, творение гениальное! Да если хотите знать, я за этих «Бедных людей» не возьму всей русской литературы!» Смотрю: он побледнел, как всегда, и трепещет, а потом весь в волнении как закричит: «Приведите, приведите его как можно скорей!» И вот я у вас, а вы всё ещё не одеты.

Его слабые нервы никогда не выдерживали таких крутых переходов из холода в жар и обратно. Он потерялся ужасно, потерял рассудок совсем и возразил в совершенном испуге:

— Полноте вам... Вот он расхвалил, а теперь охладел и думает иначе совсем... ведь для него теперь всё это дрянь... это бывает, вы мне поверьте... закон увлечения...

Теряя, видимо, хладнокровие, но сдерживая себя, Некрасов стал уверять:

— Мало что там бывает, Белинский не такой человек, и в вашем романе невозможно разочароваться. Он привык произносить суждения, обдумав их перед тем. Ну, смягчит, это возможно, только мнения своего так просто не переменит. Говорю вам: не тот человек.

Он ощутил, что слишком уж засиделся в своём одиноком углу за романом и совершенно, совершенно отвык от людей, и выискивал предлог не ходить, и понимал свою нерешительность и суматоху, и несколько раз повторил, что испугался бы теперь любой встречи с незнакомым ему человеком и постарался бы её избежать, лишь бы уберечь свои перенапряжённые нервы от неожиданных впечатлений, а тут предстояла встреча со странным Белинским, большая, счастливая, непонятная встреча, которую его нервы вовсе бы выдержать не могли. Он тоже знал, что в таком крайнем случае надо бы всё-таки встать и пойти, но он опять представил себе, как он потеряется при одном виде незнакомого человека, какое, наверное, от этого произведёт неблагоприятное впечатление и как всё будет испорчено, это уж непременно, испорчено и потеряно навсегда.

Тут он схватился за новую отговорку и сдавленным, полуисчезнувшим голосом принялся уверять, с ужасом думая, что окончательно губит себя:

— И прекрасно! Чего же ещё? Прочёл роман, сделал своё заключение, и пусть себе пишет, хоть целую книгу... но без меня, я-то зачем?

Некрасов встал и спросил:

— Так вы не пойдёте?

Он тоже встал, собираясь, конечно, пойти, но упавшим голосом почему-то ответил:

— Нет, в другой раз... как-нибудь... время будет...

Некрасов поинтересовался спокойно:

— Так и передать?

Он обречённо кивнул:

— Передайте...

Некрасов решительно двинулся к двери, бросив через плечо:

— Ну тогда как хотите.

Он подскочил, уверенный в том, что теперь уже никогда, никогда не увидит Белинского, и, догнав в три шага Некрасова, остановив того за плечо, стал говорить, извиняясь на ходу, сочиняя какой-то ужаснейший вздор:

— В самом деле... куда вы?.. Я с вами иду... Я вот подумал, ловко ли будет: он, может быть, ждёт... всё равно, ведь большой беды нет, если сходить, правда ведь нет?

Некрасов обернулся и в сердцах подтвердил:

— Какая беда, когда он сам просил вас немедленно привести? Я уж сколько раз повторил!

Решительно кивнув в знак согласия, он рысцой побежал в свою комнату, посуетился, тоже на минуту забыв, зачем прибежал, схватил наконец свой сюртук, возвратился к Некрасову, на ходу не сразу попав в рукава, нахлобучил высокую шляпу, и быстрым шагом и молча, не глядя по сторонам, отправились к Аничкову мосту, где нанимал квартиру Белинский, оба забыв про извозчика, хотя спешили, впрочем, было не так уж и далеко.