Всё это золото, ассигнации, серебро дразнили его. Он тотчас забыл все свои хитроумные правила и без расчёта поставил сразу две тысячи франков. Шарик сверкнул, отжужжал, и две тысячи бесследно исчезли. Он тут же поставил новые две — через минуту их тоже не стало. С отчаянной злобой он выгреб все остальные и с жадной небрежностью бросил на зеро. У него похолодела спина, дрожащие ноги на миг ослабели, мысль пронеслась, что он безрассудно рискнул сейчас всем, рука сама потянулась, чтобы выхватить деньги обратно, но крупье металлически прокричал, и он застыл с повисшей рукой, одеревенев от страшного напряжения. Он жил одними глазами. Они то трусливо, то властно гнались за маленьким шариком и с мольбой и проклятием гнали его к роковому нулю. Выигрыш выпал на чёрное. У него буквально не было ни гроша.

Разбитый, уничтоженный, втоптанный в прах, продолжал он стоять напротив крупье, всем существом ощущая весь ужас своего положения, не в состоянии угадать, какая странная сила вновь заманила его в эту клоаку, проклиная себя, что поддался, что всё-таки здесь очутился и всё проиграл. Он гнал себя прочь, но не двигался с места. Лорд невозмутимо выигрывал ставку за ставкой. Эти шалые выигрыши зачаровывали его. Он не отрываясь смотрел на растущую кучу золота и бумажек. Ведь они должны были быть у него, ведь они необходимы были ему, а не этому сытому равнодушному джентльмену. Он с дрожью следил за движением шарика. Он насчитал, что красное вышло одиннадцать раз. Он мог бы поставить, и красное принесло бы ему кучу денег. Возможность избавиться от подлой зависимости на расстоянии вытянутой руки была от него. Он обшарил карманы в поисках гульдена. Он Бога о чуде молил, проклиная весь мир, но в кармане были только соринки и табачные крошки, и он вдруг в ослепительной ярости ощутил, что мог бы убить, растерзать, задушить своими руками проклятого лорда и отобрать у него то, что было необходимо ему, тоже человеку и гражданину, как все.

Он медленно отступил, затравленным волком взглянув в последний раз на крупье. Рядом с крупье снова протиснулся Иван Александрович и снова поставил несколько мелких монет. Он обрадовался ему, как родному. Он уставился на медлительный шарик до боли в глазах. Он ликовал, когда Ивану Александровичу досталось пять гульденов. Без церемонии растолкал он толпу и тронул того за рукав:

— Иван Александрович, голубчик, дайте взаймы.

Иван Александрович с испугом взглянул на него и, заливаясь краской, слабо спросил:

— Это вы?

Щепетильность, отчаяние, нервная впечатлительность были в этом испуге, в этом зардевшем лице и слабом умоляющем голосе. Он угадал, что Иван Александрович слегка проигрался, стыдился азарта, хотел бы скрыть и этот проигрыш и этот азарт, но не успел от неожиданности ни в том, ни в другом и весь, должно быть, болезненно сжался. Он и сам тут же устыдился навязчивой просьбы своей, но эта неуместная щепетильность раздражала его и была сильнее стыда.

В этом душном переполненном зале он не находил уже никакого бесчестья в проклятой игре и за увлечение ею не осуждал никого, а эта щепетильность оробевшего Гончарова косвенно осуждала его, и он почти грубо ответил:

— Да, это я, и всё проиграл.

Но Иван Александрович уже, очевидно, сладил с собой, натянул свою равнодушную маску и вяло, глядя на него не то с упрёком, не то с сожалением, сказал:

— Ну, до штанов, я гляжу, ещё не дошло.

Он с вызовом подхватил тяжеловатую шутку:

— Вот, продаю.

Иван Александрович внимательно посмотрел сначала на его брюки, потом на него самого и так же вяло спросил:

— Сколько бы вы хотели за них?

Он засмеялся колюче и сухо:

— Сто талеров, меньше нельзя.

Иван Александрович с сомнением покачал головой, что-то взвесил должно быть, подал пять гульденов и, чуть улыбнувшись одними глазами, по-прежнему вяло сказал:

— Штаны пока оставьте себе.

Он чуть не заплакал, схватил его пухлую мягкую руку и жалобно попросил:

— Голубчик, Иван Александрович, оставьте ваш адрес, я через месяц пришлю.

Тот промямлил, не отнимая руки:

— Это всё пустяки, не стоит и говорить. Как-нибудь встретимся в Петербурге, можно отдать. У меня ведь есть на дорогу.

Он стиснул радостно руку:

— Благодарю вас, голубчик, благодарю!

Иван Александрович с обычной вялостью проворчал:

— Помните давешний ваш совет? Ну так вот, я уже проиграл, теперь желаю и вам проиграться.

Чувствуя деньги в руках, он ни о чём другом больше не думал, тем более об этих шутливых советах. Он тотчас встал за плечами пышной взволнованной дамы в чёрной шляпке с коротким серым пером и стал жадно следить за игрой. В выигрышах не наблюдалось никакого порядка. Он твердил про себя, что должен терпеливо, должен упорно, расчётливо ждать, но деньги жгли ему руку, нервы натянулись как струны, он собой не владел. Он безоглядно спешил и тут же кстати припомнил, что чужие деньги всегда приносят удачу. Прекрасно! В эту минуту он готов был поверить любому вздору, который обещал бы верный успех. И он тотчас выбрал число своих лет и бросил вспотевшие гульдены. Шарик медленно подкатился. Выигрыш выпал на сорок пять. Ещё десять гульденов придвинул крупье. Он все пятнадцать сразу поставил на то же число и сразу их проиграл.

Ноги у него подкосились. Он еле отошёл от стола. При выходе ему отдали шляпу. Он нёс её в бессильной руке. Солнце склонилось к закату. В каштановой аллее клубилась чёрная тень. Проигранных денег он не жалел. Сами деньги как деньги не волновали его. Они служили ему только средством. Жизнь прекращалась без них. Смерти-то он не боялся, но знал, что в гробу не напишешь роман.

Но о романе он подумал хоть с болью, но вскользь. Другое сокрушало его. Он должен был предстать перед ней, и она, молодая и чистая, снова увидит его в поражении, в какой уже раз. Не в проигрыше, не в проигрыше было тут главное дело, а именно в роковом поражении, всё было в том, что он не сумел с собой совладать и опять, в какой уже раз, против воли уступил сам себе. Это сознание собственной слабости было убийственно, это, казалось, невозможно было перенести, но он тут же нехотя усмехнулся, что человек так уж устроен, что может перенести решительно всё, и тотчас услужливо предстало оправдание, что сдержать себя он не мог, что вынужденной была сама эта уступка себе, что она вызвана тяжёлым давлением обстоятельств на его разум и волю и что эти-то вот обстоятельства и надо винить куда больше, чем винил он себя, но он усмехнулся гневно в ответ на эту извечную хитрость ума: «Среда-с заела-с, да-с!» Да была отвратительна и хитрость сама по себе, напоминая ему, что он всё-таки раб, не среды, так увёртливых выкладок разума, а он всегда и во всём желал оставаться свободным. Да, он должен был оставаться собой, несмотря ни на что, он должен был удержаться вопреки своей слабости, пусть понятной, но от этого ничего не менялось, удержаться вопреки любым обстоятельствам, вопреки, как говорится, всему. Ведь он не признавал заслуги в покорности. В его глазах только сопротивление любым обстоятельствам возвышало человека до человека.