И он сознавал себя ничтожным и низким. Душа его опять ослабела. В ней иссякла энергия жизни. Одно только тревожное, смутное в ней оставалось. Казалось, обессиленная душа готова была докатиться до самого дна, словно лишь для того, чтобы пуще и гаже испачкать и унизить себя, и он по опыту знал, сколько времени и сколько усилий борьбы потребуется ему, чтобы вернуть себе прежнюю силу.

И он казнил себя беспощадно. Он требовал от себя навсегда покончить с этим позором. И эти проклятия были так яростны, что ему начинало казаться, что всё это позорное, худшее, слабое словно бы присыхает, отмирая в нём, как отмирает на царапине струп, и ему предстоит начать жизнь сначала, как воспрявшему от глубокого сна.

И смешно и горько стало ему. Какая могла тут объявиться новая жизнь, когда он по самые уши увяз в невылазной дряни?

Но загадка: предчувствие обновления продолжало расти, и ему нестерпимо хотелось как можно скорей покаяться и оправдаться перед той, которую он так боялся обидеть своим покаянием, чтобы его обновление в самом деле стало возможным. Он почти побежал.

На бегу он старался ободриться, чтобы предстать перед ней не в таком вот истерзанном виде. Он собирал потерянное, расслабленное лицо, но у него ещё не было сил по-настоящему подумать о нём. Неряшливый костюм представлялся первее всего, и он рывками, поспешно пытался придать ему самый приличный, самый выгодный и презентабельный вид, чтобы хоть этим внешним приличием прикрыть следы безумного поражения, раскаяться в котором он собирался, это само собой разумелось, и уж так и положено было во всём, лгать он не собирался, да и невозможно было солгать, ложь открылась бы тотчас, но ведь не в тот же раскаяться миг, как вошёл, словно дубиной по голове, а приготовиться, приготовиться надобно, а вот это-то, как он видел, сердясь и страдая, никак не удавалось ему. Проклятые полы совершенно измятого, какого-то словно бы грязного сюртука беспокоили прежде всего, беспокоили чрезвычайно, ведь в любом сюртуке это первая вещь, но они, разлетаясь как птицы от каждого шага, до безобразия, до чёрт знает чего делали сюртук неприличным. И где он его так странно измял? Словно вдребезги пьяный на задворках валялся.

Рассуждая почти вслух сам с собой, задавая эти бессмысленные вопросы, но словно бы не себе, а кому-то другому, он позабыл совершенно о пуговицах и придерживал проклятые полы руками. Всё лицо отвратительно мелко дрожало, стыд и страх застыли в беспокойных глазах, и он, предчувствуя это, даже твёрдо зная по опыту, что это именно так, стыд и страх, клонил голову долу, весь подавшись вперёд, неловко пряча лицо от редких и, разумеется, равнодушных прохожих, угрюмо и неприязненно сутулилась большая спина, он точно убавился да именно и хотел убавиться в росте. Какого черта они должны глазеть на него? И беспокойно прилаживал одну ускользавшую полу к другой, такой же подвижной и вёрткой, но они нахально не поддавались ему, и он часто перебирал их, теребил, запахивал на тяжко дышавшей груди и ладонями крепко-накрепко прижимал к себе.

В почерневшем, без травинки дворе, за ржавой железной калиткой, двое мальчишек, дети хозяев, с остервенением били друг друга, вернее, десятилетний розовощёкий рыжий крепыш наседал на восьмилетнего худосочного брата с жидкими косицами белокурых волос, а тот, согнувшись, истошно визжа, прикрывался левой тонкой, одна косточка в коже, рукой, а правой отталкивал раззадоренного слабостью, скалившего зубы здоровяка. Из разбитого носа капала яркая свежая детская кровь, вокруг драчунов визжали младшие сопливые сёстры.

Тотчас забыв о проигрыше, сюртуке и позоре своего поражения, выпустив упрямые полы, Фёдор Михайлович проворно присел, ухватил старшего за плечо и отодвинул решительно в сторону, сердито, с упрёком взглянув на него. Спасённый малыш поднял взмокшую всклокоченную головку с распухшим от слёз и ударов лицом. Зрачки жёлтых глаз расширились от злобы и ужаса. На белёсых редких ресничках дрожали крупные капли, красный нос походил на сосульку.

Выхватив белый платок, обтирая лёгким прикосновением кровь, он с сильным акцентом говорил по-немецки:

— Голову назад, вот так, подержи немного, мой мальчик, сейчас всё пройдёт, а ты...

Он сурово обернулся к другому:

— Больше дружить с тобой не хочу.

Погладив побитого по макушке, оставив прижатый к носу платок, он не спеша пошёл через двор, но тотчас забыл о ребятах. В виноватой душе по-прежнему было черно, и свет обновления брезжил всё глуше и дальше, а ноги вдруг ослабели и не хотели идти. Едва переступая, с трудом одолевая крутые ступеньки, он взобрался наверх. Едкий колющий чад горевшего угля ударил отвратительно в ноздри. Чад шёл из кузницы, занимавшей нижний этаж. Там гремело и скрежетало железо. Под ногой ощутимо дрожали ступени. В голове замутилось, к горлу подступила тошнота.

Он бережно отворил свою дверь и робко ступил за порог.

Она читала на неубранном старом диване. Голова с подвитыми висками клонилась над раскрытой страницей. Припухлые детские губы чуть шевелились в такт перебегавшим от строчки к строчке глазам. Тонкие редкие волосы чуть золотились в луче заходящего солнца.

Он задыхался от крутого подъёма, стыд и отчаяние стеснили его. Он молчал. С каждым днём она становилась всё ближе, всё дороже ему, а он-то, он что творил, что делал, как гнусно поступал и с ней и с собой!

Он сдёрнул давившую голову шляпу и бессмысленно теребил и скручивал трубкой поля. Его сильно поредевшие волосы спутались и как-то жалко торчали торчком. Высокий белый матовый лоб покрылся каплями холодного пота. Ватный язык не повиновался ему.

Что и как скажет он ей?

А скажет — и она соберёт свои последние вещи и навсегда уедет в Россию, домой, навсегда откажется, отступится от него, и он останется во всех отношениях совершенно, совершенно один. И сколько отчаянных, сколько судорожных усилий понадобится сделать ему, чтобы одолеть невыносимую тоску одиночества и снова писать, а ведь всё равно же надо писать, вот в чём беда! Сколько? Кто знает? Может быть, до тех пор, пока не кончится вся его глупая, вся его мерзкая жизнь?