Николай Сардановский засмеялся.

— Ну, покорил, Сергей! Аня — девчонка с характером, ей мало кто нравится, а ты её сразил. С первого взгляда, с первого слова... — Он небрежно перебирал басовые струны гитары.

Есенин молчал, взволнованный.

Откуда-то донёсся плотный топот конских копыт. Все обернулись. Мимо сада скакала на рыжей лошади помещица Кашина [19] . Есенин подбежал к изгороди.

Кашина сидела в седле боком, длинное голубое платье, тяжёлыми складками свисавшее сбоку, прикрывало её ноги, шляпа скрывала лицо в загадочной тени, рука в длинной перчатке держала повод крепко и уверенно. Всадница давно уже миновала сад, а Есенин всё ещё смотрел ей вслед, не теряя из виду голубое платье и развевающиеся воздушные концы шарфа.

— Хочешь, я познакомлю тебя с ней? — предложил Тимоша Данилин, подойдя и остановившись сзади Есенина.

— Сейчас не надо, — ответил он. — Потом, Тимоша, потом.

Они не спеша вернулись в беседку.

На дворе было ещё светло, а полуподвал уже налился мглой: кирпичные здания, стоящие напротив, навсегда заслонили солнце.

В «молодцовской» шла субботняя уборка. Кровати и тумбочки были сдвинуты с «насиженных» мест, табуретки и скамейки стояли на столе вверх ножками. Александр Никитич любил порядок и чистоту. Босые, засучив до колен штаны, жильцы из вёдер плескали на пол воду, потом ожесточённо тёрли половицы швабрами.

Окна, всегда наглухо закрытые, чтобы не задохнуться пылью, сейчас были распахнуты настежь, и в помещение стекал шум улицы — тарахтение окованных железом колёс, прыгавших по булыжнику, стук каблуков на тротуарах и крики ребятни, снующей по тесному переулку...

Сам Александр Никитич — тоже босой — шлёпал по лужицам со щёткой в руках, снимал паутину, затянувшую углы.

Василий Тоболин, спускаясь по лесенке с ведром воды, бросил на ходу:

— Никитич, там тебя спрашивает какой-то парень.

— Что ещё за парень?

— Приезжий, должно. У лестницы стоит... — И хрипло крикнул наверх: — Эй, друг, катись сюда!

— Кто там? — Александр Никитич насторожился.

— Это я, — отозвался Есенин, неуверенно сходя в полусумрак; котомку, снятую с плеча, он держал за лямки.

— Сергей! — Александр Никитич заметно смутился, что сын застал его за столь несвойственным занятием. — Ну, здравствуй!.. А мы тут решили прибраться, а то живём как в хлеву... И посадить тебя некуда, вот беда. Пойди погуляй во дворе пока... Мы скоро.

Сын заметил неловкость отца, пришёл на выручку.

— Зачем я буду зря сидеть? Стану воду таскать.

— Вот и ладно, — сразу согласился Александр Никитич, отобрал у Василия Тоболина ведра и отдал их сыну. — Тащи! — И с наигранной бодростью крикнул, входя в помещение: — Пошевеливайтесь, ребята!

Есенин с охотой исполнял своё дело, оно забавляло его; к тому же ему нравилась артельная работа, когда в воздухе носится бодрость и брызжет веселье. Ребятишки, столпившись у колонки, только и ждали момента, чтобы нажать рычаг и пустить тугую струю воды в ведро. Грязную воду рабочие выливали прямо во дворе, возле помойного ящика — высохнет!

Через час уборка была закончена, «мебель» расставлена по местам, стол застелен свежей белой бумагой. Пахло мокрой древесиной, гуталином — рабочие начищали обувь.

— Всё, Никитич, — доложил Василий. — Доволен?

— Спасибо. Молодцы! — Александр Никитич польщённо улыбался. — Не заупрямились. Не забастовали...

— Если бы не ты, Александр Никитич, — ответил дружок Тоболина Артем Самсонов, возчик, — может, и забастовали бы. Один чёрт: конура и есть конура, как её ни прихорашивай!

— Ничего, Артем, для себя старались, хоть воздух почище будет. — Василий Тоболин кивнул на Есенина, скромно стоявшего у стола. — Сынок пожаловал, Никитич? Помощник. К делу приучать станешь? Самая пора...

Александр Никитич ответил уклончиво:

— Он ещё школу не закончил...

Рабочие, принарядившись, один за другим покидали общежитие — кто куда.

— Ушли и мы, Никитич, — сказал Василий Тоболин. — Развлечься желательно...

— Не очень-то сильно развлекайтесь, ребята, — попросил Александр Никитич. — И не припоздняйтесь. Не булгачьте народ... — Проводив всех, он обратился к сыну: — Выйдем, посидим на воздухе.

Они пересекли стиснутый зданиями дворик, сели на скамеечку. Здесь было уединённо и не так шумно. Из раскрытого окна углового дома вырывались резкие звуки граммофона и визгливый голос выкрикивал слова: «Ах, мне мама подарила муфту для мужчин...» Александр Никитич каждый вечер слышал эту не совсем пристойную залихватскую песенку.

— Как дома, сынок? Все живы, здоровы?

— Всё хорошо пока, — ответил Есенин. — Готовятся к сенокосу.

— Я послал деньги. Дошли?

— Получили. Мама велела сказать спасибо.