— А дочка, Шурочка, растёт здоровенькая? — В голосе отца неожиданно затеплилась нежность.

— Растёт. Хорошая девочка. Спокойная...

Замолчали. Беседа не вязалась. Не было в ней оживления, сердечности. Разъединяла какая-то неловкость, недосказанность — отсутствовал живой обоюдный интерес. Сыну казалось, что прибыл он не вовремя, зря не предупредил письмом, свалился нежданно, как снег на голову. А отцу эта холодноватая, отчуждённая встреча представлялась малообнадеживающей: сын не изменился к лучшему, это заметно. Наоборот, он укрепился в своих заблуждениях и на поводу у отца не пойдёт — упрямый, своенравный. «Ладно, — думал Александр Никитич. — Поглядим, чья возьмёт. Живёт пока на всём моём...»

— Учение как проходит? Скоро заканчиваешь?

— Ещё год. Скорее бы уж. Это не школа, папаша, — не то монастырь, не то тюрьма. Только стен каменных да решёток нет.

— Но эта, как ты выражаешься, «тюрьма» чему-то научила тебя и учит. «Тюрьма» забудется, а знания останутся при тебе.

— Чему-то научила, — согласился сын неохотно. — Одна радость — учитель по литературе, умный и добрый человек.

Отец молча склонил голову: не зря сын похвалил учителя, и именно по литературе — значит, сговорились, нашли друг друга, и хорошего ждать теперь неоткуда. Александр Никитич уже заранее зачислил учителя в свои враги: не туда толкает парня, в пропасть толкает. Ему стало жаль сына. В этот момент взгляд его как бы прорубил время, и он отчётливо увидел там, вдали, своего Сергея, уже взрослого, сбившегося с пути попрошайку, хитрованца в рванье и опорках, каких нередко встречал и в своём магазине, и в соседних ночлежках, и в трактирах, спившихся, пропащих, а заодно и себя увидел, растерянного, виноватого, не сумевшего единственного сына вывести в люди. У него заломило вдруг сердце, и он незаметно пытался прижать его рукой. Потом одумался, одёрнул себя. «Что же это я заранее-то мучаюсь? Зачем наговариваю на парня? Почто ему быть обязательно пропащим? Не такой он... Он, по всему видать, скромный, уважительный, глаз боится поднять, как девушка... Да и годы небольшие. На дело определится, и забудется прежнее баловство. Ну, положим, пишет стихи. Со всеми, говорят, это случается в юности. Даже хозяин мой не избежал этой забавы. А, видишь, прошло... Главное — вовремя за ум взяться. Окончит школу, вызову к себе, к работе приставлю...»

— Выходит, по-твоему, один учитель и есть хороший во всей школе, что по литературе? — осторожно спросил Александр Никитич после некоторого молчания. — Остальные, выходит, никуда и не годятся?

— Отчего же... — Под ногу Есенина попался камешек, и он перекатывал его, не выпуская из-под подошвы ботинка. — Есть и другие... Например, священник отец Алексей Асписов. Интересный человек, остроумный, не больно сильно вдалбливает в нас церковные премудрости. Священное Писание сам не любит, считает его, я думаю, выдумкой, глупостью.

— Хорош священник да ещё учитель, если считает всё, что касается церковных наставлений, глупостью.

— Он, может быть, и не считает. Зато я считаю.

— Ах, ты... — Отец впервые взглянул на сына в упор, точно не узнавая, и усмешка сузила его синие и кроткие глаза. — Может быть, ты полагаешь, что стихи твои дороже Священного Писания?

Сын старательно перекатывал камешек под подошвой; ему очень не хотелось огорчать отца, но не сдержался — правда взяла верх.

— Для меня — дороже...

— Эх ты... дурачок... — Александр Никитич шумно вздохнул, чтобы сдержать рвавшиеся наружу обидные слова. — Да ведь Священному Писанию, может, тыщи лет! Что против него твои стихи...

— Стихам, поэзии, папаша, тоже тысячи лет.

Александр Никитич посидел недвижно, замкнутый, как будто побеждённый, горький осадок отяжелял его душу. Нет, не поладили. Единения родственных душ не произошло. Чужие! Кого тут винить, на кого подавать жалобу — тайна! Если судьба пожелает одарить человека несчастьем на этой земле, она делает несчастными его детей, и это самая мучительная горесть.

Александр Никитич вдруг заторопился, точно в это мгновение вспомнил что-то. Встал.

— Что это я сижу! Ты, наверно, есть хочешь? Пойдём-ка в чайную, поужинаем. Тут недалеко...

Есенин действительно проголодался, он послушно пошёл за отцом.

Переулок вывел их на просторную улицу. Есенин увидел в сумерках огромное здание, занимающее почти весь квартал. Широкие окна пылали. Из ворот густо, тесной толпой выходили люди, разъединялись — одни направо, другие налево — и пропадали в вечерней полутьме.

— Что это там такое? — Есенин кивнул на освещённое здание.

— Типография Ивана Дмитриевича Сытина, — ответил отец. — Книги здесь печатаются. Громадное это дело — на всю Россию...

«Так вот она какая, фабрика Сытина», — подумал Есенин. Он не раз встречал на книгах: «Книгоиздательство И. Д. Сытина», «Отпечатано в типографии И. Д. Сытина»...

— В девятьсот пятом спалили её дотла, — объяснял отец. — Сам видел, как горела... Заново отстроили. Говорят, ещё лучше стала: и помещение больше, и машины новые из-за границы доставили. Работа идёт полным ходом. Знакомых у меня там много, в магазин заглядывают часто, в чайной иной раз встретишь...

Совсем стемнело. Вдоль улицы зажглись редкие фонари, скупо разливали желтоватые и тусклые лужицы по мостовой. Отец и сын вошли в чайную.

Здесь было шумно и людно. Столы были стиснуты распаренными, потными телами. От столов вздымался к потолку дым и пар, зыбился над головами, и казалось, что лампочка качается то вверх, то вниз, как бакен на окских волнах.

В углу на небольшом дощатом помосте, на табуретке восседал подвыпивший гармонист. Нелепо улыбаясь, он выводил что-то тягучее, жалостливое.