— Домой или на службу, словом, живите своей обычной жизнью, включая и подпольную деятельность.

Он раздумывает какое-то время, тихо постукивая по столу своими куцыми пальцами.

— К сальдо можете прибавить и то, — говорю я, ста-Раясь облегчить его раздумья, — что, если вы будете проявлять благоразумие и хорошо себя вести и у меня не будет нужды вырывать из вас показания чуть ли не силой, не исключено, что наказание, которое вас ждет, может оказаться не самым тяжким.

Станев все еще хранит молчание, потом, стукнув ладонью по столу, решительно заявляет:

— Так и быть. Я согласен.

— Итак, господин Томас, — вежливо обращаюсь я, — ваша сеть работает безукоризненно. Ангелов фотографирует секретные документы, хранящиеся в письменном столе Раева, и относит негативы в почтовый ящик Ка-сабовой. Коко переправляет пленки Станеву. Станев отдает их маникюрше вашего помощника Бенета. А Бенет кладет их вам на стол и почтительно козыряет. Только в силу каких-то абсурдных обстоятельств, а точнее, в соответствии с правилами нашей игры от этой безукоризненной работы получается один только пшик. Потому что и Ангелов, и Касабова, и Коко, и Станев уже работают на нас, а не на вас.

Томас молчит.

— После вашего серьезного провала в Африке вы приехали сюда, господин Томас, с твердым намерением реабилитироваться в глазах вашего начальства. Вам удалось пронюхать, что в руках Раева находятся строго секретные документы, относящиеся к деятельности СЭВ, и вы разработали весьма удачную систему проникновения к этим документам. Ошеломляющая операция, не так ли, господин Томас, она бы сразу возвысила вас в глазах ваших шефов и обеспечила бы вам в дальнейшем блестящую карьеру. Только действовали вы несколько опрометчиво. Вы рассуждали по принципу «пан или пропал»..И вот результат — более чем плачевный. Полнейшая катастрофа, конец вашей карьере. А может быть, и хуже.

Томас и в этот раз не отвечает, не отвечает по чисто техническим причинам: в моем кабинете его нет.

Однако у меня есть серьезное намерение как-нибудь встретиться с этим господином, не здесь, конечно, а где-нибудь в другом месте. Так что нелишне подготовиться к беседе с ним. И только я собрался продолжить, как зазвонил телефон.

— Поздравляю тебя с днем рождения! — слышу голос Маргариты.

— Ты меня изумляешь, дорогая! Я сам уже не помню, когда мой день рождения.

— Желаю тебе всего, чего ты сам мог бы себе пожелать.

— Это придется отметить, — говорю. — Если не день рождения, то факт, что кто-то о нем вспомнил.

Так что под вечер мы с Маргаритой обосновываемся на террасе знакомого ресторана, чтобы отметить столь примечательный факт.

— Ты просто ослепительна сегодня.

— Будет тебе шутить.

Если не так уж ослепительна, то, во всяком случае, выглядит она очень хорошо в этом летнем платье благородных осенних тонов, а туфли на высоких каблуках в какой-то степени восстановили ее стройность, которую полнота небезуспешно пытается нарушить.

На сей раз ужин проходит без досадного гарнира в виде горьких воспоминаний, и даже его критическая фаза — десерт — не предвещает опасных поворотов в нашем разговоре.

— Рюмочку коньяку?

Маргарита вертит головой.

— Пойдем лучше погуляем.

Я лично предпочел бы маленькую рюмку коньяку большой прогулке по городским улицам, только не рискнул возразить.

Мы идем по Русскому бульвару. В этот летний субботний вечер он оживлен сверх всякой меры; Маргарита берет меня под руку, и мы движемся в толпе беззаботной молодежи, не совсем молодая пара, однако еще не собирающаяся сдаваться.

— Выходит, тебе сегодня стукнуло сорок четыре года, — произносит дама, угадавшая, как водится, мои мысли.

— Ты не ошиблась.

— Для мужчины это еще не возраст, — успокаивает она меня.

— Дай-то Бог. Во всяком случае, когда я гляжу на эту юность, что вокруг нас...

— Ты испытываешь смутное чувство зависти, — добавляет Маргарита.

— В том-то и дело, что нет. Чувствую себя стариком, но зависти не испытываю.

— Они кажутся тебе слишком пустоголовыми, чтобы им завидовать.

— Нет. Они мне представляются совсем не такими, каким был я, и у меня нет желания быть похожим на них.

— Что ж, когда молодость прошла, остается утешать себя мудростью.

— Опять не то. Я вовсе не мню себя мудрецом.

Она не высказывает возражений, и мы проходим мимо памятника царю-освободителю, чтобы оказаться на аллее, под густыми кронами каштанов, ярко-зеленых и странных в сиянии электрических ламп. Идем рука об руку, но каждый погрузился в свои мысли, и мне трудно сказать, о чем думает она, но мои мысли возвращают меня к годам молодости, когда все мое имущество состояло из костюма полувоенного образца и тяжелого «парабеллума» на поясе, когда жилось так легко, хотя нельзя было с уверенностью сказать, что доживешь до следующей ночи. Мысленно возвращаясь к этой отшумевшей молодости, я силюсь понять, чем же она была так дорога для меня, что я не променял бы ее на молодость этих вот, что движутся вокруг, чем она так хороша, кроме того, что была моей молодостью.