Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
вернуться

Браиловский Александр Яковлевич
Шрифт:

«Не голодная рысит волчиха…»

Не голодная рысит волчиха, Не бродягу поглотил туман, — Господи, не ясно и не тихо Средь Твоих оголодавших стран. Над морозными и льдистыми реками Реки ветра шумные гудят. Иль мерещится мне только между нами Вестников иных тревожный ряд? Долгий путь ведет нас всех к покою (Где уж там, на родине, покой?), Лучше по-звериному завою — И раздастся отовсюду вой. Посмотрите — разметала вьюга Космы дикие свои в простор. В сердце нет ни боли, ни испуга, — И приюта нет средь изб и нор. Нашей правды будем мы достойны, Правду в смерть мы пронесем, как щит… Господи, неясно, неспокойно Солнце над землей твоей горит.

«О, всё предчувствие, преддверье срока…»

О, всё предчувствие, преддверье срока, О, всё подготовительный восторг. На торжищах земли закончим торг, Проснемся, крикнем и вздохнем глубоко. Ты, солнце вечности, восход багров И предрассветный холод сердце душит. Минула ночь. Уже проснулись души От утренних, туманно-теплых слов. И сны бегут, и правда обнажилась. Простая. Перекладина креста. Последний знак последнего листа, — И книга жизни в вечности закрылась.

Владимир Корвин-Пиотровский

Воздушный змей

Змей уходил под облака (Так в высоте душа летала), Нить гнулась, дергала слегка (Как бы звала издалека), Воздушной жизнью трепетала. Я небо осязал рукой, Его упругое теченье, — Постиг лазури назначенье, Ее двусмысленный покой. Вдруг что-то лопнуло. Беда Открылась разуму не сразу — Еще бумажная звезда, Катясь, взлетала иногда — Лгала неопытному глазу. Змей падал, падал — меж домов, Меж разных вычурных строений, — Нравоучение без слов Для праздных городских умов, Для внеслужебных настроений. Я горестно смотрел туда, Привычно строил наблюденья, И вся воздушная среда Как бы ждала его паденья. Не закрепленный бечевой, Он странным телом инородным (Каким-то пьяницей свободным) Скитался в синеве живой, — Быть может, ангелом безродным Летел по ломаной кривой.

«Зверь обрастает шерстью для тепла…»

Зверь обрастает шерстью для тепла, А человек — любовным заблужденьем, — Лишь ты, душа, как мохом поросла Насильственным и беглым наслажденьем. Меня томит мой неизбежный день, Ни счастья в нем, ни даже возмущенья — Есть голода высокая ступень, Похожая на муки пресыщенья.

«Дырявый зонт перекосился ниже…»

Дырявый зонт перекосился ниже, Плащ отсырел, намокли башмаки. Бурлит фонтан. Весенний дождь в Париже, — И девушке не избежать руки Еще чужой, еще немного страшной, — Она грустит и отступает прочь, — И с лесенкой фонарщик бесшабашный Их обогнал, и наступила ночь. Сгущая мрак над улочкой старинной, Бесцветные, как рыбьи пузыри, Висят цепочкой тонкой и недлинной Ненужные влюбленным фонари. Всю ночь шумят деревья в Тюльери [85] , Всю ночь вздыхают где-то на Неглинной.

85

Тюльери — правильно: Тюильри — дворец в Париже, построенный в 1564–1670 гг., одна из резиденций королей Франции.

«Заря уже над кровлями взошла. Пора…»

Заря уже над кровлями взошла. Пора. Пестрит узорами страница. И синева усталости ложится На влажный блеск оконного стекла. Но жаль уснуть. Смущенная душа Так непривычно вдруг помолодела, Так просто рифма легкая задела Медлительный клинок карандаша. Я не творю. С улыбкой, в полусне, Набрасываю на бумагу строки, И свежий ветер трогает мне щеки Сквозь занавес, раздутый на окне. Как я люблю непрочный этот час Полусознания, полудремоты, — Как пуст мой дом. Как дружелюбно кто-то Касается моих усталых глаз. О, это ты, последняя отрада, — В квадратном небе зреет синева, Чуть-чуть шуршит незримая листва, И никого, и никого не надо.

1931

«Играл оркестр в общественном саду…»

Анне Присмановой

Играл оркестр в общественном саду, Рвалась ракета с треском и горела, И девушка с цветком в руке смотрела Поверх меня на первую звезду. Из глубины взволнованного сада На освещенный фонарями круг Ночь темной бабочкой спустилась вдруг, И медленно нахлынула прохлада. Что помнишь ты, о сердце, в полной мере Из тех годов, из тех высоких лет? Любовный плач о выдуманной Мэри, Два-три стиха и тайный пистолет. Шумит земля в размерах уменьшенных, Как вырос я для зла и для добра, — Предчувствий светлых робкая пора Сменилась бурей чувств опустошенных. Сухой грозы невыносимый треск, Бесплодных туч гремучее движенье, Но нет дождя. Лишь молния и блеск, Один огонь, одно самосожженье.

1943

«Решеткой сдавлено окно…»

Решеткой сдавлено окно (Так душат жертву ночью черной), В стене угрюмой и упорной Полупрозрачное пятно. Там жмется мир белесоватый, Одетый в сумерки и мшу. В нем солнце желто-бурой ватой Прилипло к мутному стеклу. Деревья, облака и поле, Все, что шумит в свободном сне, Обезъязычено в неволе В замазанном моем окне. Но, рабством длительным наскуча, Я углем на стене тайком Рисую море, лес и тучу, Ладью на берегу морском. Я долго дую в парус белый, И вот — бежит моя ладья, — Счастливый путь, кораблик смелый, За счастьем отправляюсь я. И снова мир прозрачный дышит В текучих водах и песках, И ветер радугу колышет В живых, гремучих облаках. Морской лазурью воздух тронут, Кипит веселая корма, И в белой пене тонут, тонут Окно, решетка и тюрьма.