Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
вернуться

Браиловский Александр Яковлевич
Шрифт:

«Ночь мучительная длится…»

Ночь мучительная длится И не сходится со сном… Что случилось, что творится За бледнеющим окном? Это ветер, это ветер Ускоряет свой полет, Это ветер на рассвете Песни дикие поет. Все упрямей, все сердитей Ставни, двери треплет он. «Отворите! Отворите! Поднимайтесь, что за сон? Я несу вам рокот моря, Шорох муромских лесов, С азиатских плоскогорий Топот вольных табунов…» Выйду ль ветру, как бывало, Широко подставить грудь Иль забьюсь под одеяло, Чтоб не слышать и заснуть?

Михаил Струве

«В конторе душной, где стекло…»

В конторе душной, где стекло Табачной мглой заволокло, Писец бумаг, чего ты ждешь? Тебе какая снится ложь? Зачем вздымаешь ты глаза: Зачем блеснула в них слеза? Ужель ты думаешь, дружок, Что взор, пройдя сквозь потолок И перейдя за облака, Увидит райские шелка? Иль ты мечтаешь там найти Венец — уставшему в пути? Ты говоришь: там нежный зной… Там — только ветер ледяной. Там — ледяной и тусклый свет, И непрерывный вой планет, И звездам тяжело идти В потоке Млечного пути. А это я сказал затем Тебе, дружок, и прочим всем, Что долго я смотрел — туда, И заблудился навсегда, И оттого, что горше нет Той жизни, что живет поэт.

Париж

Какой-то поворот случайный, Деревьев чахлых два ряда, Отмечены особой тайной Порой бывают города. Закапал дождь коротким скоком Из малой тучи на Париж. Что за беда? Кафе — под боком. В нем сумерки, опилки, тишь. Стаканы с кофеем дымятся, И в рюмках — золотой ликер. А капли о стекло дробятся И говорят про милый взор, А не о том, что век твой прожит И у ворот стоит беда. Что ж! Это старый мир, быть может, Его последние года. И мы, прошедшие по свету Скитальцы стольких трудных лет, Париж, мы понимаем это И улыбаемся в ответ. И свято чтим твои приметы: Мороженщика в летний зной, Каштаны на исходе лета, Букеты ландышей весной.
* * *
Его законы соблюдая, Быть может, погибая в нем, Мы образ городского рая С собой в могилу унесем.

Из парижских стихотворений

Где серый дом до неба И улиц узок ход, Мотор — развозчик хлеба Летит стремглав вперед. Рокочет голос жесткий. Так, целый день трудясь, Он мерит перекрестки, Разбрасывая грязь. Туда какая сила Полет толкнула твой, Где школьница спешила С котомкою домой. И где толпа толкалась, Где плыл за домом дом, Там девочка осталась Лежать под колесом. Но совершилось дело, И люди отошли. И маленькое тело Бесследно унесли. И длится вечер длинный, И соблюден закон. Струится запах винный, И хлещет граммофон. Стареет вечер тучный При свете фонарей. Не все благополучно: Стучатся у дверей. В дешевое веселье, В копеечную дурь, Несется новоселье На крыльях снежных бурь. И самый небывалый Приходит переплет, И каждый трупик малый Запишется на счет.

Январь в Париже

Январь в окрестностях Парижа, Сырая утренняя тьма Мне кажутся порою ближе, Чем наша крепкая зима. Заброшенные огороды, Убор дождин на стеблях роз. Весь этот полусон природы, Полувесна, полумороз. Но влажный ветер с океана Внезапно к полдню присмирел, И в клочьях желтого тумана Мелькнули иглы белых стрел. Тяжелых облаков покровы Остановили вечный бег. Холодный, чистый и суровый Валит на полустанок снег. И запахом зимы и гари Камин раскрытый задышал. Искуснейший мираж? Сценарий? Но как откликнулась душа! Я снова старыми глазами На побелевший мир гляжу И меж французскими словами Знакомых слов не нахожу. Лисичка, ласточка, голубка Переступает мой порог. Ее заснеженная шубка, Брусничный запах уст и щек. И неожиданный и скорый Из снежных звезд горит венец. А за окошком у забора Поет и плачет бубенец.

«День какой — нарядный и блестящий!..»

День какой — нарядный и блестящий! Весь в цвету лежит веселый путь. А душе встревоженной все чаще Хочется подольше отдохнуть. Но у неба я прошу немного: Пусть приснится мне в его раю Старая парижская дорога, Все в цветущих липах авеню. Только чтоб белел в конце дороги Деревенский домик наш простой. И чтоб ты сияла на пороге Милою земною красотой.

Мать Мария

«Ввели босого и в рубахе…»

Ввели босого и в рубахе, — Пускай он ищет, наг, один, Простертый на полу, во прахе, Свой ангелоподобный чин. Там, в прошлом, страстной воли скрежет: Был нерадивый Иоанн. Потом власы главы обрежут, Обет священный будет дан. И облекут в иное платье, И отрешат от прежних мук. Вставай же инок, брат Игнатий, Твою главу венчал клобук. Новоначального помилуй И отгони полночный страх, Ты, чьей недремлющею силой Вооружается монах. А я стою перед иконой И знаю, — скоро буду там Босой идти, с свечой зажженной — Пересекать затихший храм. В рубаху белую одета… О, внутренний мой человек. Сейчас еще Елизавета, А завтра буду — имя рек.

«Вольно вьется на рассвете ветер…»

Вольно вьется на рассвете ветер. За стеклом плуги с сноповязалкой. Сумрак. Римский дом. С ногою-палкой Сторож бродит в бархатном берете. На базар ослы везут капусту. Солнце загорелось, в тучах рдея. В сумрачных пролетах Колизея Одиноко, мертвенно и пусто. Вольно вьется на рассвете ветер… Хорошо быть странником бездомным, Странником на этом Божьем свете, Многозвучном, мудром и огромном.