И разошлись все потихоньку, пришибленные, перепуганные, и снотворного, наверное, наглотались, чтобы заснуть, забыть, забыться.

И оттого, быть может, проснулись, когда пожар бушевал в полную силу. Горели оба дома, пламя уже лизало крыши, лопались стекла, трещали перекрытия и стены, где-то закоротило проводку и погас свет, взорвался газовый баллон.

Ося метался от дома к дому один. Он видел, как Фаина выскочила из окна первого этажа и вытащила своих ребят — значит, эти живы, надо спасать тех, кто в доме и не может выбраться сам.

Отца нашел у темной лестницы заднего выхода, где оба дома сообщались небольшой галерейкой. Отец сгорел как факел, который зажал в правой руке. Только ордена и медали не оставляли никакого сомнения — это его отец, и дом поджог он, и факел не выпустил из рук, как герой-солдат на поле боя свой автомат. Жизнь отдал за свои идеалы — остался верен себе до конца. Или спасал их всех от погрома таким нечеловеческим способом? В больном, воспаленном мозгу все перемешалось — неизжитый детский страх, неизжитые идеалы лихой юности, ставшие ловушкой, героический пафос военных лет и полное нежелание понять сегодняшний.

Ося с трудом вытащил обгорелое древко факела из обгоревшей отцовской руки, бросил в огонь, беснующийся в галерейке, понял, что этот путь закрыт, разбил ближайшее окно и вынес из дома обгоревший труп отца. Наспех облившись водой из шланга для поливки газонов и набросив на голову простыню, болтавшуюся на веревке, кинулся в горящий дом. В одном — слепая тетя Рита, почувствовав нарастающий жар, поняла, что это пожар, с трудом разбудила глухонемую сестру, и ту от страха хватил удар. Ее первую Ося вынес. А когда вернулся, увидел обгоревшее тело тети Риты, сама решила выйти, чтобы Осе помочь, и сослепу прямо в огонь шагнула.

В другом доме Настена, задыхаясь, тащила на себе обезумевшего от страха Даню, он дико выл и брыкался, рвался то в одну сторону, то в другую. Она вконец обессилела, когда на них наткнулся Ося. Обоих вытащил, но тетя Настена угорела, не смогли откачать. А Даня — почти целехонький, только брови и волосы слегка подпал ил ись, и пахло от него как от смоленой курицы. И улыбаться перестал.

Юркая самозванка тоже слегка волосы опалила, ползком из дома выбралась раньше всех, ни о ком не подумала, даже котят слепых спасти не захотела, которых общая любимица, кошка Алиса родила вчера вечером, проползла мимо, не взглянула на них. Всех ненавидела в этом доме, никаких различий не делала. Алиса сама детенышей своих выносила, с последним не дошла до порога.

Пока Ося в одиночку сражался с огнем, пытаясь спасти своих домочадцев, соседи спросонок собираться стали вокруг пожарища, долго глядели, как огонь дома ест, как Ося, сам обгоревший, почти без сознания, выносит из огня живых или мертвых — не разобрать и складывает на газоне подальше от огня. Долго стояли молча, пока чей-то пронзительный женский голос не прервал тишину:

— Чего стоим, люди, спасать надо!

И побежали — кто с ведрами, кто с бинтами и лекарствами, а кто-то уже и «скорую» и пожарную вызвал наконец.

Пожарные только заливали пепелище обильной пеной, другой работы у них не было. Все сожрал огонь, дотла.

Врачам труднее пришлось. Парализованная глухая старуха, верзила-даун и трое детей в шоке, и ожоги, ожоги, ожоги. Одна только юркая как ящерица старушка, целехонькая и веселая, будто не на погребище, а на праздник попала. Врач проверил было, насколько позволяли обстоятельства, и констатировал, пожав плечами, — абсолютно вменяема.

Милиция тоже обратила на старуху внимание, смеется на пепелище среди обгорелых трупов, руки потирает. Заподозрили — уж не она ли виновница поджога. Больше некому — пришлая, неизвестно откуда взялась, и документов нет. А факт поджога — налицо: канистру из-под бензина нашли и пустые спичечные коробки.

Стали заталкивать старуху в машину, она брыкалась, кусалась, грязно ругалась, шипела как змея — истая баба-яга. Не могли справиться, пустили в ход дубинки. Два-три удара и затихла, еще бы три — и навсегда.

Ося отбил ее у ментов, врачам передал. Потом собрал всех вместе — милицию, пожарных, врачей, — пошептались недолго, и все укатили.

Ося ехать в больницу отказался. Остался на пепелище. И только он один знал, по чьей вине все случилось. Впрочем, это как посмотреть.

Ося был потрясен, раздавлен, мучился своей виной, угрызениями совести и терял сознание от боли. Болело все обгоревшее тело, гортань, но сильнее всего — разрывной волной — сердце. Или, может, душа?

Напротив стояла Фаина с детьми, им некуда было ехать. Она видела, как брат страдает, но не могла сдвинуться с места, словно заколдовали. Долго стояла в мучительном отупении, пока ноги сами не понесли ее — сначала к соседям, «скорую» вызвала, потом подбежала к Осе.

— Давай простим его, пусть земля ему будет пухом. Не ведал, что творил. И не кори себя: ни в чем ты неповинен. — Всхлипнула и расплакалась навзрыд, слезы прорвали плотину неприязни, отчуждения, застарелой обиды. Осторожно обняла младшего брата, прижала к себе и сказала: — Ты всегда был лучше всех, Осик, самый-самый лучший.