– И правда что свои. – Старуха оглядела их и вздохнула. – Солдатушки, сыночки вы мои милыи. Куда ж вас гонят, таких-то молоденьких? Кругом, люди говорят, уже германец всё прихватил.

Они молчали.

Старуха кинулась к печи, загремела заслонкой, достала чугунок с картошкой, поставила его на стол. Откинула белую холстинку, нарезала толстыми скибками свойского хлеба. И картошкой, и хлебом запахло так, что у Воронцова закружилась голова.

– Поешьтя вот, поешьтя. Чем Бог послал. Небось давно во рту крошки не было. А больше ж ничего у меня и нетути. Не обессудьте, деточки. А германец из деревни уйшёл. И обоз, и эти, какие в Улюшкиной хате на постое были. Перед вечером и ушли. Курей напоследок нахватали, на палку навязали и уйшли.

– Ушли? Куда ушли? – спросил Воронцов и невольно посмотрел на дымящуюся горку картофеля.

– А кто их знает, куда. Назад пойшли. К Николе-Ленивцу да к Звизжам. Оттуль жа ж и прийшли.

Они переглянулись. Если бы решились войти в деревню пораньше, могли бы с ними столкнуться.

– Сколько ж их было, бабаушка? Все ли ушли?

– Вси. Днём там бой был. Двоих убитых на телегу положили, одеялами накрыли. Один ранетый. Кобылу почтовую забрали, запрягли и поехали себе.

Старуха стала выкладывать картошку на алюминиевую чашку. Разломила хлеб. Зот покосился на стол, и кадык его испуганно метнулся вверх-вниз, видать, проталкивая слюну.

– Михаленков, – сказал ему Воронцов, – надо сходить, проверить. Что-то мне не верится, чтобы они просто так переезд бросили. Давай, Зот Федотыч, действуй живо.

– Слушаюсь, – с готовностью отозвался Зот. – Одному иттить или как?

– Пойдёшь с Алехиным. Старший – Алёхин. Передай ему. Он тот дом знает. Если там всё спокойно, Донцова с Селивановым – тоже сюда.

Зот вышел на улицу, окликнул в темноту:

– Эй, подольский! Ты где?

– Ну? Чего гудишь? – отозвался Алёхин и опустил автомат.

– Нам в разведку. Дом тот проверить, где ты давеча был. Ты – за старшего. Сержант приказал.

Через полчаса они вернулись. Все четверо.

– Всё тихо, – доложил Алёхин. – Похоже, и вправду ушли. Дом пустой. Все двери настежь.

– Уля с девками к сястре подалась. Боятся жить одне, без мужуков, – пояснила старуха. – Хата Улюшкина. Германец завчора прийшёл, две ночи поночевал. Мост всё глядели. А утром обоз пропустли. По мосту не поехали, на переезд свернули. Кони у них гнедые, справные, четвёрками попарно запряжены. Старики наши сказала: орудья, мол, к Мятлеву повезли. А потом трактора подошли. Но трактора вскорости в обрат воротились, будто и без них обошлись.

– Бабушка, а когда они пришли, стрельбы тут у вас не было? Там, в соснах?

– Не было стрельбы. Походили по сосняку, походили и вернулись.

– А наши бойцы сюда не заходили?

– Как же не заходили! Каждый день заходили. Вот, картохи теперича в большом чугунке варю. Как ночь, так стучатся – бабка, вставай, Красна, мол, Армия отступает. Вы, видать, тоже той же дорогой?

Они ничего не ответили.

– Садитесь, садитесь, а то картохи стынут. – Старуха смахнула ветошкой со стола. – Сегодня, должно, окоромя вас, никтого не будет.

Все вопросительно смотрели на Воронцова.

– Пятнадцать минут для приёма пищи, – распорядился он. – А я пойду ночь послушаю.

Он перешагнул порог, который теперь, при свете лучины, показался уже не таким высоким, и затворил за собою дверь.

Через минуту следом за ним выбежал Васяка.

– Ты что?

Васяка сунул ему толстую скибку хлеба и две крупные, влажные и ещё тёплые картофелины.

– Нате-ка вот, товарищ командир. Ваша пайка. Ребята передали.

– Спасибо, – сказал Воронцов и подумал, держа в руках пахучие картофелины: «Видать, выбрали мне самые крупные».

Когда Васяка ушёл, тихо притворив за собою дверь, Воронцов жадно обнюхал хлеб и картофелины, сперва одну, потом другую, и принялся их есть, откусывая понемногу сразу отовсюду. Но половину тяжёлой скибки он всё же оставил на потом. Сердцевинки картофелин оказались ещё горячими. После такого ужина его поклонило в сон. Ещё в доме, в тепле, его разморило. Немцы ушли. Ночь должна пройти спокойно. Впервые за последние дни он по-настоящему согрелся в тепле. Даже рана перестала ныть. «Поспать бы да сапоги снять», – подумал он со страхом и одновременно с таким непреодолимым желанием выспаться, что невольно посмотрел по сторонам, словно ища, где бы притулиться, хотя бы сидя, хотя бы на пятнадцать минут, пока бойцы ужинают и не видят, как он несёт службу.

В стороне Варшавского шоссе погромыхивало, вспыхивало багровым заревом, охватывало половину неба, и в эти мгновения отчётливо проступали очертания крыш домов и надворных построек, косой шест колодезного журавля и увалы дальнего леса. Канонада доносилась и с юга, со стороны Калуги. Но в окрестных деревнях было тихо. «Значит, – подумал Воронцов, – и Смирнов с Нелюбиным окапываются без помех».

«В тепле хорошо… Там, возле переезда, пустая изба… Выставить дозор… Натопить печь… А утром, когда рассветёт, определили бы позицию и окопались».