Бойцы сдержанно засмеялись.

Снова двинулись вперёд. Чавкала под ногами набрякшая дождём земля. Сипели износившиеся сапоги и швы армейских ботинок. Шли молча. Сосняк уже темнел впереди, озарённый уходящим туда же, за дальнюю кромку леса, солнцем. И там, куда уходило запоздалое светило, там, за лесом, далеко, за лугами и полями, которых отсюда не увидать, протекала среди вот таких же ольх и сосен речка Ветлица, сияя такими же золотыми отмелями и песчаными берегами с печурками ласточек-береговушек. Она текла в лугах, в полях, каждую весну засеваемых рожью и овсом, среди сенокосов и болот, а потом пряталась в сосняке, вот в таком же древнем сосняке, как и этот, к которому они подходили. Но там, куда уходило солнце, судя по канонаде, были уже немцы. Ещё неделю назад невозможно было представить, что, остановленные, запертые на Десне, немцы так быстро и глубоко вклинятся в оборону наших фронтов, и, вклинившись, разорвут их на части, и Западный, и Резервный, и Брянский, и, что, разорвав их, начнут так же стремительно действовать на охват и уничтожение целых армий в больших и малых «котлах». И что – судьба какого-то маленького села по имени Подлесное в этих огромных по своим масштабам и жестокости событиях? Что – судьба двух отрядов, наспех сведённых из курсантов и бойцов разбитого полка?

Нелюбинцы, Донцов и ещё двое держались особняком. Воронцов всё время к ним присматривался. Одеты кое-как. Грязные, обросшие и, видать, завшивленные. Вооружены винтовками. Подсумки протёрты до дыр. В подсумках вместо патронов – сухари. Патроны носят в карманах. Пилотки на головах – как помятые консервные банки. Воины… Воронцов вначале подумал, что старшина спихнул ему самых завалящих, с кем не хотелось в трудную минуту оставаться самому. Однако, приглядевшись повнимательнее и вспомнив их в бою, под бомбёжкой и в поле под минами, понял, что ошибся. Было в них нечто такое, что внушало уважение и даже почтение. Траншею они держали стойко. Долговязый ничего себе, с характером. Это он выкрикнул особняку пару ласковых, когда их хотели расстреливать.

– Как вас зовут? – спросил его Воронцов.

– А Михаленков! – с готовностью, но словно бы и удивившись вопросу сержанта, ответил тот.

И правда, какое тут, на войне, дело до того, как кого зовут, а тем более его, простого бойца-окопника? Вон скольких уже не стало. И кто помнит их имена? Кому они теперь нужны? Земле? Но и земле всё равно, кто в неё ляжет. И завтра, а может, уже и сегодня, в том же наспех отрытом где-нибудь в нечаянном месте окопчике прикопают и любого из них. Может, и его, бойца Михаленкова. И не останется от него, бывшего до войны нужного для колхоза человека, ни следа, ни вздоха.

– А имя?

– Красноармеец Михаленков Зот Федотыч! – тем же бодрым голосом поправился долговязый. – Третий взвод, восьмая рота тысяча двести девяносто второго полка сто тринадцатой стрелковой дивизии. В роте Зотом звали. А вот его – Васякой. Красноармеец Василий Абраменков. – И Зот хлопнул по плечу товарища и засмеялся.

– Штыки-то где потеряли? – продолжал изучать своё пополнение Воронцов.

– Э, где потеряли… Неспособно с ними, товарищ сержант. Только за берёзки ими цепляться…

– Особенно когда драпаешь, – усмехнулся Алёхин.

Алёхин, его друг Алёхин, дважды сегодня выполнивший задание, чувствовал себя героем.

– Истинная правда! – не смигнул Зот. – Да только правда и то, что, когда все бегут, бежать надобно и тебе. Иначе – пуля. Или плен. Вы, ребята, не бегали, что вам об этом рассуждать? Бежишь-то не ты сам. Совесть-то вроде за окоп ещё держится, винтовку дёргает, а жизнь уже там, за окопом, уже в лес спасаться понеслась…

Зот остановился, шевельнул плечами под туго врезавшимися лямками тяжёлого вещмешка, и сказал без всякой злобы и обиды:

– Вы, подольские, чистенькие вон да сытые прибыли сюда. Не видали вы нашей беды. У вас вон и кухня полевая, и ранетых сразу в тыл вакуируют. И патронов вдоволь. А мы сухарём в кармане убитого разживались да в луже его размачивали… И коли ранило, то ложись и помирай. Вот какие мы к вам пришли. А вы, не в обиду будь сказано, ещё и недели в окопах не прожили, а уже не краше нас стали.

– Полевая кухня не наша, – сказал Воронцов. – Десантники из Юхнова приволокли. А другая – трофейная. Первые два дня вообще только сухпай.

– Всем нам тут хорошо, сержант, – подытожил Зот. – Я ж не в укор вам…

– Ты, Зот, расскажи им про генерала, которого на переправе мы раз видели, – вмешался в разговор другой боец.

– Помолчи, Васяка. – Зот сдержанно покашлял в красный костистый кулак.

– А что тут такого? Про начальство нельзя, что ли? – Боец оглянулся на Зота, на Донцова; видно, не терпелось ему рассказать курсантам про генерала на переправе, о котором знали и Зот, и Донцов, но без разрешения которых он как самый молодой рассказывать не мог.

– Давай-давай, трави про своего генерала, – подзадорил бойца Алёхин.

– На Десне было дело… – Васяка снова оглянулся на своих товарищей, те одобрительно молчали. – Налетел он на нас, как «музыкант». Так мы на Десне пикировщиков называли. С палкой! Сперва комбата отходил, потом лейтенантов, да и нам, кой-кому, кто поближе оказался, тоже той палки генераловой досталось. Орёт: почему, мол, позицию оставили? Позади, кричит, для вас земли нет! Винтовку даже чью-то схватил. Раз ты, комбат, трус и размазня, говорит нашему капитану, то я сам их в бой поведу. Палку, слава богу, бросил. И тут немцы снова из миномётов ударили. Увидели, что мы стадом стоим, и взяли в вилку. Так генерал тот, не знаю уж, кто он нам был и кем по должности доводился, передом бежал да ещё и подпрыгивал, чтобы поскорее до лесочка добежать!