Шрифт:
И когда началась дискотека, Маринка уже была совсем хороша.
— Ай джаст колл ту сэй хау мач ай лав ю, — напевал ей в ухо Дима Заманский…
А она только переставляла ноги, повиснув на его плечах, думая, что сейчас вот-вот ее стошнит.
И потом ее и правда тошнило. В палисаднике за школьной библиотекой. А Дима Заманский участливо поддерживал ее за плечи и все приговаривал, — «ну-ну, ну ничего, ну ничего, все хорошо, все хорошо»…
— Хочешь, поедем теперь искупаемся? Я место знаю! Теперь ночью вода — парное молоко.
Они сели в его вишневую девятку… И ехали, и ехали… И приехали на пруды рыбного совхоза.
— А у меня купальника нет.
— А зачем тебе, русалка? Ты и без купальника — прекрасней всех на свете…
Она сняла платье, аккуратно положила его на заднее сиденье… И не отворачиваясь, расстегнула лифчик. Огромная красная луна светила ей на грудь. Дима стоял, словно оглушенный и не находил никаких слов, а Марина вдруг сделала два шага и неожиданно прильнула к нему.
— Марина! — только и мог выдохнуть Дима, губами ища ее губ.
— Нет, — нет, — прошептала она.
— Нет? Почему?
— Нет.
Она оттолкнула его и закрыв лицо руками упала на заднее сиденье лицом в свое бальное платье…
— Мишка! Мишка, гад! Мишка, гад! Ну почему? Почему-у-у-у? Почему ты меня бро-о-о-осил?
Дима неуверенно протянул было руку, в естественном желании как то успокоить ее, но Марина вдруг зашлась. Как будто перед смертью.
— Ми-и-и-ишка!
Дима испуганно отпрянул, насколько лицо Марины было искажено, буквально изуродовано перекосившей его болью. Это было истинное и самое настоящее горе.
Оно отразилось в этом мокром, скорченном судорогой лице, с ничего не различающими, полными отчаяния глазами.
— Боже, кто виноват, в том, что такая прекрасная девочка, в самый лучший вечер ее юности, вместо того, чтобы радоваться, купаться в счастье — этой естественной среде обитания чистой души — плачет. Нет, не плачет, буквально умирает, раздираемая рыданиями. Боже, где же справедливость? Кто ломает естественный порядок вещей? Кто нарушает правила природы, заключенные в простой формуле, что любовь двух молодых сердец должна быть счастлива?
Так думал Дима, глядя на содрогавшуюся в рыданиях Марину. И был несчастен не от того, что не в силах помочь ей, но от того, что природа была несправедлива и к нему. Он ее любил — эту чистую, самую чистую девочку, но ее любовь досталась не ему.
— Время. Нужно время. Только время. И все пройдет. И все устроится так, как мы того хотим. Даже если мы того сейчас не знаем, как точно мы хотим, чтобы все в нашей жизни устроилось. Но есть ли у нас это время? И такими же как теперь будем мы тогда, когда время вылечит нас?
Он не помнил, сколько прошло минут или часов, пока она лежала на заднем сиденье его машины. Не помнил, сколько выкурил сигарет.
— Ты мне друг? — спросила она.
— Друг.
— Тогда помоги мне.
— Я все готов для тебя.
— Помоги сделать аборт, чтоб никто и никогда не узнал. Никто и никогда.
Лицо ее было совершенно сухим. Только щеки были черны от потеков дешевой болгарской туши, да губы, со смытой с них помадой стали вдруг тонкими и бледными.
— Марина, я сделаю все как надо, не беспокойся. Я сделаю для тебя все. Абсолютно все. Положись на меня. Положись на меня, дорогая моя.
Уже тихо светало, когда он остановил машину возле ее ворот.
— До свиданья, Марина
Ласково улыбнувшись, Дима открыл ей дверцу, и гибкая и ловкая, она исполненная гордой грации вышла…
— Оглянется? — загадал Дима.
Марина щелкнула задвижкой калитки… И уже исчезая, блеснула взглядом…
2.
Марина так и не смогла взять в толк, почему Москву называют «большой деревней». До приезда в столицу, ей доводилось бывать и в Ставрополе, и в Ростове, и в Минводах… Но все эти города были не такими. Не такими «шикарными», как сказала бы Наташка Гринько. Она, кстати говоря, тоже сперва приехала было в Москву, но срезалась на первом же экзамене, а на заочное, рисковать не стала — поехала поступать в родные края — в Ростов. Теперь письма пишет регулярно. Мишку Коростелева видит часто…
В институт культуры по отделению хореографии Маринка со своею золотой медалью поступила легко. Накарябала сочинение, не мудрствуя особо, про образ русской женщины в романах Толстого, да показала себя по спецпредмету. До испанского танца с кастаньетами, блестяще отточенного еще в девятом классе — дело даже и не дошло. Старый препод… то ли доцент, то ли профессор, неряшливого вида, весь седой, аж даже с желтизной в волосах, узнав, что она с юга, из казачек, попросил пройтись на пуантах лезгиночку… Маринка потом, уже сверх спрошенного, показала еще и фуэте, и батман… Двое в комиссии даже поаплодировали.