Непростые вопросы ставила эпоха. Но в школьные-то годы мы еще не искали ответов. Эпоха казалась истинной, справедливой.

В старших классах увлекались Хемингуэем, Фейхтвангером.

Странное очарование исходило от «Прощай, оружие», «Фиесты», «Иметь и не иметь», от «Снегов Килиманджаро». Почти всегда хемингуэевский герой был не очень счастлив, но свободен в выборе и весьма симпатичен. Нам нравился стиль: как бы обнаженная простота слов, но сколько переживаний и даже трагедий в подтексте!

Фейхтвангер был всегда серьезен, обстоятелен, и в каждом романе — историческом ли, современном — был у него на заднем плане умный ироничный персонаж, глубже других понимавший происходящее. Конечно, для нас всего важнее была у Фейхтвангера антифашистская тема — в романах «Успех», «Семья Оппенгейм» (Опперман в позднейшем варианте), «Изгнание» мы видели поразительное победоносное шествие фашизма в одной из самых цивилизованных стран — в стране Гете, Шиллера, Карла Маркса…

И вот «Семья Оппенгейм» ожила на экране. Мы перенеслись из нашей счастливой страны с передовым строем в несчастную Германию, попавшую во власть нацистов, фашистов — вот этих наглых, откормленных, со свастикой на рукавах. О, как мы ненавидели этих молодчиков и их бесноватого, как писали в газетах, фюрера!

Шли кадры с самоубийством юноши Бертольда. Я посмотрел на Лиду. В свете, отраженном экраном, ее глаз влажно блестел. Такой сочувствовавший, очень человеческий глаз. Что-то произошло в этот момент — что-то дрогнуло в душе. Что-то залетело…

Кончился сеанс, школьники повалили к выходу. У дверей толстяк Марка Янилевский поджидал меня. Обмениваясь впечатлениями, вышли на улицу.

— Мировая картина! — заявил Марка. Он шел, похрустывая суставами. Странные у него были суставы, вдруг начинали хрустеть на ходу. — Самая лучшая!

— Даже лучше «Цирка»? — подначил я Марку.

«Цирк» мы смотрели раз десять, были поголовно влюблены в Любовь Орлову и дружно сходились на том, что это самый замечательный, после «Чапаева», фильм. И Марка так считал.

— «Цирк», — ответил он вполне серьезно, — в общем, бытовая комедия, хотя там есть соцзерно. Но сейчас главное — антифашистская тема.

Он был у нас, можно сказать, главный теоретик. Сочинения всегда писал очень длинные, толковые, с упором на социальное значение. На это самое «соцзерно». (Где-то мы вычитали это словцо и ввели в употребление — сперва для забавы, а потом привыкли.)

На Балаханской в лицо ударил холодный норд. Из-за башенок Сабунчинского вокзала донесся вскрик электрички. Мы шли вдоль одноэтажных беленых домов, мимо укрывшихся ставнями лавок. Желтые пятна света редких фонарей лежали на черном мокром асфальте. Белел в углах снег. Лида шла рядом со мной, в коричневом пальто с серым каракулевым воротником и такой же серой шапочке.

Довольно давно мы с Лидой знакомы, но у нас были разные компании. Впервые мы шли рядом и уже дошли до угла Красноармейской, до табачной фабрики, тут свернуть налево — и я дома. Но — не хотелось сворачивать. Кто-то из ребят, шедших с нами, уже отсеялся, теперь шли втроем, и Марка резко осуждал политику невмешательства, которая позволила Франко с помощью Гитлера и Муссолини задушить Испанскую республику.

Ах, Испания! Два с половиной года нам снилось твое безоблачное небо, а в небе фашистские «юнкерсы» и наши «чатос», да, мы знали, что так — «чатос», то есть курносые, — называли испанцы советские истребители. По репортажам Кольцова в «Правде» и Эренбурга в «Известиях» вникали в ход войны, радовались, когда фашистам набили морду под Гвадалахарой, переживали гибель Лукача, падение Теруэля… Что тут говорить. Республиканцы разбиты, идут последние бои на Эбро… А теперь Гитлер точит зубы на Чехословакию… Было, было от чего нам поволноваться…

— Марик, — раздался высокий голос Лиды, — а ты куда думаешь поступать?

Марка запнулся на полуслове.

— Еще не решил.

— Его раздирает противоречие, — сказал я, — между литературной критикой и дипломатией. Он хочет стать посланником. Как этот… Фемистоклюс.

— Вот пошлю тебя по шее, — сказал Марка.

Трамвай, звеня, поворачивал с Балаханской на Азизбекова, бывшую Воронцовскую. Тут, на углу, Марка простился с нами и быстро зашагал на свою Мустафа Субхи. А мы с Лидой повернули на Азизбекова. Впервые мы оказались вдвоем. Баку, щурясь от порывов норда, вглядывался в нас освещенными окнами: что еще за новости?

О чем мы говорили? Помню, ты говорила, что тетя никуда из Баку тебя не отпустит. А я с интересом смотрел на твои быстро переступающие маленькие ботики. Впервые я проводил тебя до дома № 63 на улице Петра Монтина, бывшей Азиатской. Ты поднялась по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. А я пошел вниз по Азиатской с необычным ощущением встревоженности.

Мы были подростками, лет по 12–13, и иногда встречались у Анны Иоанновны, учительницы немецкого языка, когда она объединяла группы. Помню тебя в платьице кофейного цвета, маленькую стройную шатенку с кудряшками, рассыпавшимися по плечам. Мы сидели на скамьях за длинным столом, человек семь-восемь, и читали по очереди, по реплике, «Орлеанскую деву» Шиллера, а Анна Иоанновна, в седых буклях, в старомодном платье до пят, с глухим кружевным воротничком, сидела во главе стола, поправляла наше произношение и, по мере сил, переводила непонятные фразы, коих, конечно, было много.