Дни стояли жаркие. В шхерном районе к северо-западу от полуострова гремели бои: десантники из отряда капитана Гранина высаживались на островки, сбрасывая в море финские гарнизоны и стойко отбивая контрдесанты противника. Участились артобстрелы и бомбежки. Неумолчно грохотала канонада над Ханко.

В те дни наша рота ремонтировала дорогу, разбитую финскими снарядами. И вот однажды прибежал посыльный и затребовал меня к комиссару батальона. Я бросил носилки со щебнем и поспешил за посыльным, пытаясь припомнить, в чем же я провинился. У комиссара Никитюка в землянке сидел невысокий черноволосый батальонный комиссар во флотской форме. Это был редактор «Боевой вахты» Аркадий Ефимович Эдельштейн, и приехал он к нам в батальон, как оказалось, чтобы поговорить со мной. Слегка обалдевший от неожиданности, я отвечал на вопросы — кто, откуда, какое образование, печатался ли в газетах? Затем редактор сказал, что мои материалы будут на днях напечатаны, и предложил тему для фельетона: ухудшающееся психическое состояние Гитлера, о чем промелькнула недавно короткая газетная информация.

Эдельштейн попросил нашего комиссара предоставлять мне, по возможности, свободное время для «писанины» и уехал, а я вернулся к своим носилкам.

Я не пожалел сатирических красок для заказанного фельетона: «бесноватый» бесновался у меня вовсю. 22 августа этот фельетон под ударным заголовком «В клетке со зверем» был напечатан в «Боевой вахте». За день до этого прошел мой рассказ «Побег»; сейчас смешно вспоминать это наивное сочинение о бегстве финского солдата, осознавшего несправедливость затеянной Гитлером вкупе с Маннергеймом войны. Избавление от иллюзий шло медленно. Мы еще верили, что немецкие рабочие из классовой солидарности с нами портили снаряды и бомбы — даром что эти снаряды и бомбы свистели над нашими головами и исправно взрывались…

Вскоре были напечатаны подряд еще два моих фельетона и карикатура.

Так я стал внештатным сотрудником «Боевой вахты».

Товарищи по взводу читали мои фельетоны придирчиво.

— Складно составил, — говорил Агапкин, отрывая от фельетона длинную полосу для самокрутки. — Только чего это ты все про Гитлера с Маннергеймом? Написал бы лучше, друг ситный, что хватит нам тут сидеть. Вон — Таллин немцу отдали. Взяли бы да пошли всем скопом обратно отбивать.

Агапкину недавно крепко досталось от комиссара Никитюка за неумение придерживать язык. Мы работали на дороге, засыпали щебнем воронки от снарядов, и тут пришел комиссар — как, мол, настроение, товарищи бойцы? Агапкин, вместо того чтобы бодро ответить, что, дескать, настроение — лучше не бывает, подался к комиссару с вопросом: в газете написано, что наши войска вошли в Иран, — это как же понять, свою землю отдаем, а чужую отбираем? Никитюк осерчал на такие неразумные слова, стал снимать с Агапкина стружку, да так, что тот потупил шалые глаза.

— Ты про нас напиши, — вступает в разговор Кривда. — Чем мы хуже других?

— Сказал! — усмехается Агапкин. — В газете про героев пишут, а мы кто? Землекопы.

— Верно, — подтверждаю я. — Вот если бы у нас совершили подвиг — тогда другое дело. А так — о чем писать? Ну, вот представь, напишу я: «Хорошо владеет лопатой боец Кривда». Засмеют же.

— При чем тут лопата? — обижается Кривда, он шуток в свой адрес не любит. — Я с лопатой не хуже других управляюсь — ну и что?

Раза два я ездил на попутных машинах в город — отвозил в редакцию свои материалы. Уютного курортного городка Ханко больше не существовало. Всюду чернели пожарища, зияли воронки от авиабомб. Уцелели лишь каменные строения — водонапорная башня, кирха на скале, Дом флота (бывшая ратуша) и массивное здание штаба базы близ гавани. В подвале этого здания и находилась теперь редакция «Боевой вахты», или, как ее переименовали в конце сентября, «Красного Гангута». С началом войны Ханко все чаще называли Гангутом.

Это была газета особенная, не похожая на обычные многотиражки, — быть особенной заставляла ее обстановка. После падения Таллина в августе связь Ханко с Большой землей стала весьма нерегулярна. Почта приходила с оказией, и оказии случались все реже: теперь не только северный, но и южный берег Финского залива был в руках противника. Залив превратился как бы в узкий коридор, сильно напичканный минами, и прорываться по этому коридору кораблям из Кронштадта было очень нелегко.

Мы на Ханко оказались в глубоком тылу противника. Самой силой грозных военных обстоятельств «Красный Гангут» превратился в единственный источник информации для гарнизона. Газета выходила ежедневно на четырех полосах. Треть ее площади занимали оперативные сводки и другие сообщения с фронтов и из тыла, зарубежные телеграммы — все это принималось по радио. Остальную площадь газеты заполнял местный материал — информация о боевых действиях гангутских десантников, летчиков, катерников, артиллеристов, очерки о героях Ханко — словом, хроника обороны Гангута. И творил эту хронику сильный коллектив.

Штат редакции был маленький, рассчитанный на выход двухполоски дважды в неделю. Необходимое в новых условиях число литсотрудников сверх этого штата приходилось держать за счет штатных единиц частей базы. Все это было очень не просто, и только недюжинная энергия редактора Эдельштейна и поддержка комиссара базы А. Л. Расскина обеспечили «Красному Гангуту» нужное число «перьев». В 30-тысячном гарнизоне Ханко, конечно, не было ярких публицистов уровня, скажем, Ильи Эренбурга, — но люди, умеющие грамотно и дельно писать, нашлись.

Моя вторая поездка в редакцию едва не стала последней. Я возвращался в приподнятом настроении, обдумывая очередное задание. Не доходя до железнодорожного переезда, услышал, как поблизости ударили зенитки, — и тут же знакомый нарастающий тяжкий свист заставил меня ничком броситься на обочину дороги. Я успел увидеть, как мимо промчалась повозка, краснофлотец в бушлате, привстав над сиденьем, нахлестывал лошадь. Потом все утонуло в протяжном грохоте, рухнуло в черную пропасть. Меня обдало горячей волной, отбросило в сторону от дороги. Вот и все… Но я еще ощущал содрогания земли и видел перед собой какие-то разбитые доски, в ушах стоял звон, — нет, я еще живой…

Бомбежка, наверное, была недолгой. Я поднялся. Ноги были будто не мои, меня шатало. Обогнул огромную дымящуюся воронку, увидел присыпанный землей лошадиный труп. Поискал взглядом — где возница-краснофлотец? — но не нашел. В ушах звенело, никакие другие звуки не доходили. «Оглох», — сказал я вслух, но не услышал собственного голоса.

С неделю я отлеживался в медсанчасти батальона, пока контузия не отпустила.

Уже шел сентябрь. На полуостров пали осенние дожди. Заметно сократили нормы снабжения: мяса и сахара стало меньше, а сливочное масло вовсе исчезло из рациона. Экономия распространялась и на боеприпасы: гангутские батареи отвечали примерно одним выстрелом на сотню. После падения Таллина — главной базы флота — нечего было рассчитывать на подвоз продовольствия, боеприпасов, бензина. Долговременную оборону Гангута мог обеспечить только жесткий режим экономии.