Пора и нам. Черт с ней, стенгазетой. Завтра закончим.

— Пошли спать, — говорю я Рзаеву.

Я выхожу из домика. В животе немного муторно и как бы скользко. Гляжу на залив, уснувший под бледной финской луной, и думаю: завтра легче будет работать… Ведь от масла — вся сила…

Лолик уже дремлет. Я вытягиваюсь рядом с ним на верхних нарах и спрашиваю немного погодя:

— А ты был членом Автодора?

— Чего? — сонным голосом произносит Синицын.

Да нет, ничего. Спи, дружище.

Прошел слух, что по окончании строительства трассы наш батальон будет переброшен в Эстонию. А строительство подходило к концу. Вкалывали мы вовсю, семь потов сходило с нас в карьере. Железнодорожная насыпь была уже готова почти на всем протяжении трассы.

11 июня в порту Ханко мы выгружали рельсы, доставленные пароходом «Магнитогорск». День был ветреный, с моросящим дождичком. Грохотали лебедки. «Майна!» Грузовая стрела опускала на стенку причала связку рельсов. «Вира!» Стропы, освобожденные от груза, взвивались кверху. Мы принимались ломами перекантовывать гулко звенящие рельсы по доскам на платформы. «Майна!» — и снова, медленно кружась, опускалась очередная связка.

В перекур я разговорился с матросом с парохода, он сказал, что «Магнитогорск» направляется с грузом хлопка в Данциг. Что ж, это было в порядке вещей: нужно выполнять пакт, торговые обязательства. Откуда нам было знать, что Германия уже несколько месяцев срывала ответные поставки товаров?

А 14 июня мы узнали из заявления ТАСС, что «муссирующиеся» слухи о якобы готовящемся германском нападении на нас — ложны и провокационны. Заявление казалось странным, как и словцо «муссируются»: какое может быть нападение, если у нас пакт именно о ненападении? Во всяком случае, теперь-то все в порядке, считали мы. Война — где-то там, далеко. Ну и шагают немцы по Европе! Что же это творится в Германии, как мог такой высококультурный народ пойти за Гитлером, за фашистами? Врываются на своих танках в одну страну за другой, почти всю Европу подмяли…

Я спросил того матроса с «Магнитогорска», как относятся немцы к советским морякам.

— Не знаю, — сказал он, закуривая.

— Разве вы идете первый раз в Германию?

— Нет, и раньше ходили. Ну и что? Встанем в порту, а причал полиция оцепит, никого к пароходу не пускает.

— А грузчики?

— А грузчики помалкивают. Не велено им, выходит, с нами общаться.

— А вам с ними?

Матрос сердито поглядел на меня и отвернулся. Тоже, дескать, привязался любопытный солдат…

А может, война идет на убыль? — думали мы. Может, англичане пойдут на мир с Гитлером? Прилетел же зачем-то в Англию Гесс…

Вдруг в гарнизоне объявили повышенную боевую готовность. Почему? И что за окаянная спешка — вкалываем теперь на трассе с раннего утра до позднего вечера, с одним только часовым перерывом на обед. И почему в последние дни тянутся и тянутся мимо нас к границе зеленые военные грузовики?

В ночь на 22 июня роту подняли по тревоге. Мы расхватали винтовки, разошлись поотделенно вдоль берега — от нашего мыса до соседнего — и залегли в кустах. Невыспавшиеся, не успевшие отдохнуть, поеживаясь от сырости, мы таращили глаза в белую ночь, в затянутую дымкой гладь залива с притуманенными силуэтами островков — в тревожную неизвестность. Тишина стояла над Ханко. Только где-то вдали рокотали моторы.

— Долго еще лежать будем? — ворчал рядом Щерба. — В воскресенье и то поспать не дают, ученья делают…

И лишь в середине дня мы узнали, что это не учебная тревога, а — война.

Война! И первая мысль — как там родители в Баку, как им страшно за меня, как тревожно… Лида, а ты? Тебе, знаю, тоже тревожно. Мои дорогие, не надо тревожиться! Ханко хорошо укреплен. У нас много пушек. И уже, насколько мне известно, на железную дорогу, которую мы построили, поставлены транспортеры, несущие дальнобойные тяжелые орудия. Пусть только попробуют финны к нам сунуться — крепко получат! Да и немцы… Ох уж эти немцы, наплевали на пакт, полезли к нам в своих чертовых танках — ну, фашисты же…

Были ли мы, рядовые 21-го овждб, готовы к войне? И да, и нет. С самого детства все мы, не только городские, но и парни из глухих деревень (а таких в батальоне было много), твердо знали, кто наш главный враг. С именем Гитлера, с отвратительным словом «фашисты» прочно связывались погромы и избиения, националистический угар, костры из книг. Мы знали, что у Гитлера в программе — завоевание «жизненного пространства» на Востоке, то есть сокрушение Советского Союза. Более или менее отчетливо мы представляли себе, что схватка с германским фашизмом неизбежна. В этом смысле — идеологически — мы были к войне готовы. Однако пакт 39-го года внес сумятицу. Дружба с Гитлером? Что-то с души воротило. Мы были дезориентированы — и в этом смысле не были готовы к войне. Она, в общем, застигла нас врасплох.

Первый день войны прошел на Ханко спокойно. Еще не было полной ясности: вступила ли маннергеймовская Финляндия в войну на стороне Гитлера? Но в финский нейтралитет никто, конечно, не верил. Начала боевых действий на Ханко следовало ожидать в любую минуту.

Мы занимались пристрелкой оружия, учились штыковому бою, метанию гранат. Во взводе появился ручной пулемет Дегтярева. Война заставила вспомнить, что мы прежде всего бойцы, а не землекопы.

Впрочем, земляных работ по-прежнему хватало.