Владыка встал. Сонной одури в глазах нет и скульптурной окаменелости тоже, лицо — злобное, как у Галины на месткоме.

— Вы знаете, что бывает за клевету? Самого лучшего работника в клинике порочить?! Да Галина Яковлевна пятьдесят лет медсестра, тебя ещё на свете не было, молокососка! Да знаешь ли ты, что она прошла фронт? Выносила раненых на себе, герой войны! Да она сколько лет бессменный председатель месткома! Лучшая общественница! На Доске почёта! Да она тебе, молокососке, годится в бабушки! — кричал Владыка неожиданно тонким голосом. — У неё ни одного замечания…

Если бы своими глазами не видела медленно подползающей к вене Немировской крови другой, смертоносной, группы! Если бы сама — по распоряжению Галины — не давала горсти таблеток от печени, когда у Немировской — диабет, и только что не проводила её в последний путь, а перед этим незадолго — Алю, тоже из-за огромных доз таблеток. Если бы… Марья попятилась к двери. «Блаженны вы, когда поносить будут вас и гнать…»

— Да у неё опыт! У неё — квалификация! И ты — смеешь! — кричал Владыка.

Марья выскочила из кабинета. А может, его все обманывают? — снова подумала в оправдание Владыки. — И тогда его реакция естественна! Разве легко поверить в такое! И почему он должен верить молоденькой девчонке, в клинике без году неделя, и усомниться в человеке, проработавшем с ним несколько десятилетий, своей надежде и опоре?! К тому же получается, не в открытом бою, не при всех — за кулисами развоевалась она, ябедничать явилась, а ведь никогда ябедой не была. В туалет она влетела с пылающими щеками — доносчица! Достойный способ борьбы выбрала!

На полную мощность пустила воду, набрала в руки, плеснула в лицо. А голова не проясняется, мысли путаются: «Наябедничала», «Почему „невидимки“, оформленные бельевщиками, получают деньги?», «Что хотела сказать Немировская?», «Галину не исправишь…», «Флокса надо взять». Вялые мысли. «Блаженны милостивые…» никак не перебьёт их.

Снова бессонно всю ночь ходит она по комнате, повторяет точно заклинания: «кровь свернулась», «Аля умерла», «Немировская умерла».

Нет, молчать нельзя. При всех, на конференции, она выскажет Галине всё, что сказала Владыке. Никогда не была ябедой. Завтра же, на конференции.

Встала ни свет ни заря. Явилась в конференц-зал первая. Захватывало дух и сосало под ложечкой, будто перебегала. О чём говорили, не слышала — так стучало в голове. Вот сейчас, — уговаривала себя и трусила. А тут Раиса Аполлоновна возьми и спроси: «Кто ещё хочет высказаться?»

— Я! — Марья встала, зажмурилась. — Зачем мы здесь? — спросила звонко. — Раньше земские врачи в любое время дня и ночи к больным шли. А мы здесь, около больных, не подходим к ним, или из-за глубокого равнодушия, или потому, что не хватает времени и сил. Слова доброго не скажем, не подбодрим, пролежни не залечим. Недавно, я слышала, вновь прибывшая пролежала, забытая всеми, на высокой каталке шесть с половиной часов, в забытьи неловко повернулась и упала. Насмерть.

— Не в твою смену случилось — и помалкивай! — закричала та, что обвиняла Марью на месткоме в плохом отношении к больным. — Не так было дело.

— Что она там болтает такое?! — вторит ей тоже знакомый по месткому голос.

— Курсантка, сядь на место! — крикнула зло Галина.

Но Марью повело. Перед ней одышливое, серое, рыхлое лицо Немировской, она слышит безнадёжный Алин зов: «Даша!» И говорит об их смертях. Эти смерти она видела! Боясь испугаться своей дерзости, не договаривает слов, спешит высказать всё, что знает. Помочь больным! — вот их назначение. Настороженное молчание людей пугает её и придаёт ей смелости — значит, слушают. И в ту минуту, как поняла — слушают! — заговорила о Галине, о свернувшейся крови, о перепутанных анализах.

Договорить не дали.

— Ах ты, змея! Пригрели на груди! Ах, энтузиастка!

— Клевета! — тонким старческим голосом крикнула Раиса Аполлоновна. Марья, наконец, задышала облегчённо, как человек, спасшийся от удушья, и стала видеть. Странное сходство с Владыкой. Та же багровость лица, та же неистовая решимость, та же ненависть к ней, Марье.

Раиса и Галина — ровесницы, обе — пенсионерки, связаны дружбой. Но зав. отделением поумнее Галины — бриллиантов в ушах не носит, одевается скромно, на подчинённых не кричит, внешне не придерёшься. И сейчас, в отличие от Галины, в беспамятстве обрушившей на неё «змею» и «дрянь этакую», Раиса Аполлоновна заговорила елейным родительским голосом:

— Зачем, душка, говоришь такие страшные вещи?! Я вырастила двух детей и пятерых внуков, все вышли в люди. Я проработала в больнице пятьдесят лет. Вылечила тысячи больных. Нехорошо клеветать на достойного человека, душка. Ты молодая, не знаешь, а ведь за клевету в суд можно подать!

Остальные не выбирали выражений, кричали, гнали, как зайца:

— Лишить её диплома!

— Выскочка!

— На вид поставить!

— Судить!

— Наглая какая!

Были бы гнилые овощи у них в руках или камни, закидали бы: перекошены лица, плюются голоса.

А Раиса хоть и не кричит, а маску сбросила — смотрит на Марью взглядом Владыки.

— Ты, душка, пойдёшь под суд за клевету!

— У меня доказательства, — спокойно говорит Марья. — Не я пойду за клевету, а вы — за убийства людей!

Из-за председательского стола выскакивает Галина и бежит через зал к Марье. Заткнуть рот, убить, выгнать вон!

— Из клиники её, с волчьим билетом!

— Таким не место! — подстёгивают Галину соратники.

И вдруг громко, перекрикивая злые, зазвучали голоса сочувственные, доброжелательные: