— Уходи! — Натянула одеяло до носа, чтобы не увидел прыгающих губ. Слово вырвалось, сама не ожидала его, храброе, тихое, пробило жалость к себе и страх.

— Маша?!

Если бы он не сказал этого будничного, облегчённого, точно гора свалилась с его плеч, «Маша!», было бы невозможно увидеть, как он уходит. Но голос прозвучал земной, обычный, и Марья из-под Альбертовой власти вынырнула — встала. Надела халат, влезла в туфли на каблуках, наконец откинула голову.

— Спасибо тебе за год счастья, — нашла в себе силы сказать. Добавила: — Но никогда больше не подходи ко мне и не приходи сюда!

Глава пятая

1

— Это не роман, Ваня. Я так боялась смерти до встречи с ним. Пусть он придумывал, но он успокоил меня своими теориями, вселил надежду на бессмертие. Он утверждает, что человек жил раньше, до земной жизни, и будет жить потом. Может, мы с тобой жили двести лет назад, в другой стране, в другой семье, а может, были зверями. Я, наверное, была бездомной собакой, потому мне всех собак жалко. А может, сгорела на костре. Может, Ваня, мама ещё придёт в наш век, в другом обличье! Не мама, её душа. И мы сразу узнаем её. И попросим прощения за то, что не защитили. Душа, Ваня, не умирает, я знаю, я чувствую. Когда мне плохо, мама помогает. Альберт унёс мои страхи, — повторила она. — Оставил мне… я чувствую маму. Я живу. Наверняка громаднее человека не встречу. Он вылечивает! Мне кажется, он за Авиценной по пятам ходил, за Христом… Он говорит, чтобы вылечивать, нужно вобрать в себя опыт всех веков, всех народов, нужно знать психологию и философию. Он читал книги, о которых мы с тобой не слышали. Мне раньше казалось, философия — мёртвая наука. На самом деле, подумай, люди бегут, любят, играют во взрослые и детские игры — борются за власть, делают деньги, молотят друг друга кулаками, но однажды почти каждый задаёт себе вопросы: «А что такое жизнь?», «А что потом?», «А как объяснить то или это?».

— А сейчас?

Она добилась, чего хотела: Иван позабыл о своих совещаниях и нужных людях, он с ней полностью — до донышка.

— Ты насчёт философии или Альберта? Если насчёт Альберта… я сразу ушла в районную больницу рядом с домом. А философия, Ваня, оказалась любопытной наукой: помогает разобраться в закономерности взрывов, агрессий. Альберт научил меня думать. Что такое писатель, Ваня? Так трудно забыть о нужде, горе, о шпоре на ноге или больной печени, но нужно суметь подняться над всем этим — суетным!

— Я, кажется, понимаю, о чём ты!

Ваня так жадно слушает и своим вниманием помогает увидеть главное и неглавное.

— У нас был больной Климов. Тощий, остроносый, похож на Дон Кихота. Никого у него на свете нет, даже заботливые сослуживцы ни разу не пришли навестить его. Помрёт, будет валяться в своей комнате много месяцев. Жалко его.

— Ты ему, Маша, и передачи сама носила! — Иван склоняется к ней, целует, и это простое, такое привычное прежде движение наполняет её детством.

— Откуда ты знаешь? — усмехается Марья. — Ладно. Так вот, именно Климов и повернул всё в клинике. Сначала я не понимала, почему все больные и медработники, так боясь Галину и Владыку, заговорили перед следователем и комиссией? А это, оказывается, Климов с каждым провёл работу. Это впервые, понимаешь, взбунтовались маленькие люди и победили!

— А сейчас он как живёт? — неожиданно прерывает Иван.

— Кто? — удивлённо смотрит Марья на брата. И догадывается. — Климов?! Не знаю, Ваня.

— А ты узнай. Наверняка по-другому, чем раньше, до больницы. Нужно узнать. Если на всё смотреть сверху, глядишь, и не увидишь чего-то. Палка-то о двух концах! Не всегда писателю сверху виднее.

— Правда, странно, почему не знаю. Климов для меня стал братом, а я бросила его. Значит, я тоже равнодушная? — растерялась Марья. — Это из-за Альберта всех позабыла. А знаешь, Климова зовут Ваня. Как и тебя.

Звонок. Опять властный.

— Отец? — прошептала Марья. — Вернулся?! — Она побежала к двери. Руки не слушались, не могли справиться с замком. Подошёл Иван, повернул ключ. Дверь приоткрылась, загородила Ивана. Марья растерянно отступила:

— Галина Яковлевна?!

Те же бриллианты в ушах, та же яркая одежда. Настоящая Галина! Хотя… губы и щёки без краски — блёклы. Волосы не рыжи — пегая, выцветшая седина, которую и не назовёшь сединою. Бриллианты кажутся фальшивыми, и одежда словно с другого человека. Бесхозность, выморочность. Не Галина, жалкое существо, всеми силами пытающееся удержать на себе видимость власти.

Марья подобралась как перед экзаменом, готовая дать отпор, если Галина начнёт оскорблять её. А Галина с сухим всхлипом бросилась обнимать её, стала целовать высохшими, ледяными губами. Марья испугалась — «Задушит!», попыталась вырваться из цепких объятий, не смогла, Галина сама отпустила.

— Уби-ила ты меня, — сказала каким-то незнакомым, скрипящим голосом и сморщилась, готовая заплакать. Не заплакала. — Целый день пью, — сказала, и только тут Марья поняла: Галина пьяна.

Это неожиданное обстоятельство — Галина спасается от своего одиночества, от своей выморочности так же, как мама, как Колечка, — лишило сил. Позабыв об Иване, Марья побрела в комнату, села, не в состоянии справиться со слабостью. Галина последовала за ней.

— Растрясаю свои тысячи, куда их ещё? Пробовала надевать по два платья, но по два сапога не наденешь на одну ногу и не натянешь по две шубы. Куда мне столько вещей?! — Голос пронизывающий, точно скребут по стеклу железкой. — Не износить до смерти. Целый день говорю сама с собой. Я зеркалу — язык! И оно мне — язык! Дерзит. Я ему — фигу, и оно мне — фигу! Весело живу. Спасибо тебе, теперь живу весело. Каждый день играю в разные игры. Ты умеешь сама с собой — в «дурака»? А я сколько хочешь! Хожу в баню! Пристану к кому-нибудь, тру спину, а потом — веничком! А потом пивко! Ты любишь парилку? Там весело. Колоритные типажи: грудь до живота, а живот до колен. Откуда столько тучного мяса? А жалуются — жрать нечего. Обгляжу всех. Люблю считать бородавки. Особенно они к старости выскакивают. Ты знаешь, какие бывают бородавки? Висят на ножках…