5

Она так и не попила чаю.

«Маняша!» — звал он её, входя в дом после долгого отсутствия. Она мчалась со всех ног, подпрыгивала и повисала на шее. Это отец «заказал» маме её, беленькую девочку, и получилась беленькая, с торчащими патлами.

Нужно пойти к отцу.

Но мама погибла из-за отца — из-за его бесконечных женщин, из-за его женитьбы на восемнадцатилетней. Отец не подумал о маме, переступил через неё. А мама не себя, прежде чувствовала их всех.

В четвёртом классе это было. Учительница сказала — мол, она завивается. Принесла стакан с водой, поставила Марью перед жадными до зрелищ девчонками и стала размачивать её спирали. Когда, высохнув, волосы опять свились, воскликнула со знанием дела: «Это шестимесячная. Химия. Ясно!» Какая Марья была тогда дура: ей казалось, жизнь рухнула. Плакать под лестницей было холодно, из входной двери несло стужей. Это всё потому, что их с Ваней растащили по разным школам, уж Ваня выдал бы учительнице, он никогда не лез за словом в карман! Девчонкам только дай возможность покуражиться, с какой радостью они принялись дразнить ее: «химия», «химия», «завивалка». А она тогда и не слышала таких слов: «шестимесячная», «химия».

Как мама почувствовала, что ей плохо? Ни о чём допытываться не стала, придумала игру в путешествия. И они втроём, расстелив на полу карту, поплыли по тёплому океану на корабле, который нарисовала мама, приставали к таинственным островам с весёлыми, грустными, трусливыми, смелыми человечками. Рисовать человечков, придумывать истории, связанные с ними, было интересно. Спать Марья ложилась в каюте на вторую полку и смотрела на воду в иллюминатор. По словам мамы, вода была изумрудная днём, а вечером чёрная.

Несколько дней они так играли, пока Марья не перестала обращать внимания на девчонок. Что ж, бывает, остров захватывают злые человечки, но всё плохое нужно пережить, как корь или коклюш. Так говорила мама.

Вот и она должна прежде себя видеть других. Нужно ли говорить Алёнке о встрече с Иваном? Алёнка обязательно придёт. Ни о чём не спросит, только будет смотреть, как смотрит ребёнок, ожидающий чуда: ждать рассказа об Иване. Выдать всё как есть? Не говорить ничего? Не было Ивана, не пришёл, как в прошлые годы. Что лучше для человека: знать, что никогда не согреются плечи, или вечно ждать чуда?

Почему же, так жалея других, чужих людей, порой и виноватых в своих болезнях, она хочет, чтобы её брату стало когда-нибудь холодно? Почему казнит родного отца неприятием?!

Злая она.

Пусть злая. Но она уверена: брату нужна живая боль, такая, какая сегодня снова затянет ошейником горло Алёнке. Нужна для того, чтобы сумел почувствовать Алёнкину!

Раздался звонок. Марья не поняла сначала — дверь или телефон. Ещё звонок. Ещё. Телефон. Наверное, Алёнка.

— Да?!

— Маняша, Машенька! Не бросай трубку, я очень прошу тебя. Нам нужно поговорить. Я приеду к тебе сейчас, Маша?!

Всё-таки позвонил. Она ждала! Не признавалась себе, а ждала. Голос не переменился: всё такой же главный, с перекатами, с тембром особым. И сразу, как когда она думает о нём, он предстаёт перед ней — высокий, подтянутый, с небольшими залысинами, совсем молодой. Впервые ведёт её на правительственный приём. Ей четырнадцать лет.

Почему не пошла тогда мама? Не могла? Или отец захотел пойти именно с ней?

Он сам расплёл ей косы, расчесал и по-своему распушил волосы — взбил с боков и сверху. «Смотри-ка, совсем золотые!» — воскликнул восхищённо. Сам чуть подкрасил ей верхние ресницы, опытной рукой, словно не раз приходилось это делать. «Зачем портишь девчонку? — возмутилась мама. — Ты рушишь её стиль, к её глазам подходят больше золотистые!» Но отец усмехнулся, сказал весело: «Я вижу её такой! Я же с ней иду!» Выбрал ей платье: тёмное, обтягивающее, с кружевным воротником, широко лежащим на плечах. Вёл её по ослепительной лестнице Кремля, под ослепительным светом, по сверкающему паркету, как ведут принцессу во дворец на первый бал, и знакомым докладывал: «Дочка!» И в этом кратком «Дочка!» было столько гордости, что она невольно ощутила свою значительность. Именно в тот день поняла, как много значит для отца. И он в тот далёкий день казался ей не обыкновенным человеком, а волшебником, способным добыть живую воду! Самый надёжный, самый красивый.

Услышала сейчас его любящий голос, и обмякли плечи, обиды исчезли, словно и не было никогда. И позвала бы она его, наконец: «Папа!», если бы именно в это мгновение его не перебил голос другой — с визгливой трелью, срывающийся со своего устойчивого баритона, взламывающий, как лёд реку, приличия и живую жизнь: «Хватит представление устраивать, ты не на сцене… Какую роль играешь сейчас?» Он кричал на маму, как напившийся, взбунтовавшийся холуй, жаждущий хоть раз ощутить себя хозяином. И тут же шёпот, ночной, свистящий: «Искалечила жизнь. Искалечила меня… Я сделал тебя неудачницей. Я!»

Этот безудержный голос разрушил их жизни, погубил маму, разодрал их с Иваном на несоединимые части.

— Маша, доченька, — пытается отец забить тот голос, тот шёпот, — ты теперь взрослая, должна понять. Бывает, человек не властен над собой, не в состоянии ничего с собой поделать. Может быть, ты уже знаешь, что значит полюбить. Не суди меня. Я тебе объясню при встрече…

Как же он, «волшебник», «самый благородный на свете», мог быть так груб, так злобен по отношению к человеку, с которым прожил полжизни!