6.

– Ну что, не страшно? – Засмеялся Доминик.

Конечно, не страшно. Ни хорошенькая щебетунья Эвелин Роккс, ни японка со сложным именем, которое Ромео тут же забыл, ровно, как и ее лицо, ни пришедшая следом редакторша Ванесса Роуз, сдержанная и фатальная черноволосая красавица, не могли его напугать.

Три эти женщины были в его глазах куклами Мэйза, за ниточки которых он дергал, и они беспрекословно выполняли его распоряжения.

У Ромео, конечно, возникли кое-какие нескромные вопросы к Мэйзу, по поводу этих дам, но эти вопросы он смог бы задать ему только после третьей стопки текилы.

Пока Мэйз рядом, Ромео мог рассчитывать на полное содействие с их стороны. Это внушало уверенность. И, честно признаться, его мужскому самолюбию льстила мысль, что ему будут подчиняться две очень красивые женщины.

– Ромео, – назидательно погрозил ему пальцем Доминик, словно прочитав его мысли, – они не просто красивые женщины. Они очень квалифицированные специалисты. Моя работа, в некотором роде, понесет невосполнимый ущерб оттого, что я отдаю их тебе. Прошу тебя иметь это в виду. И не тратить время впустую на бессмысленную рефлексию.

В конце концов, действительно, не за тем ли он решился приехать в Лос-Анджелес, чтобы рискнуть? Никто не может сказать ему точно, что ждет его в недалеком будущем, но лучше попробовать и провалиться, чем просто бояться себя самого всю свою жизнь и так ничего о себе и не узнать. Какой смысл бояться людей и их суждений? Не лучше ли открыться навстречу этим людям и заставить их любить себя. Перед Ромео был образец того, к чему он хотел стремиться. И первое, что характеризовало этот образец – бесстрашие. И это главное, чему Ромео следовало научиться. Об этом юноша думал, пока Мэйз таскал его по коридорам и кабинетам издательства, и с гордостью демонстрировал свои обширные владения.

ГЛАВА 11

1.

С этого момента жизнь молодого человека по имени Ромео Дэниелс совершенно перестала быть похожей на ту, которой он жил предыдущие двадцать два года.

Первые двадцать дней в Лос-Анджелесе были похожи на какую-то феерию, невозможную на самом деле.

Его жизнь наполнили энергичные, яркие дни, новые, большей частью весьма привлекательные лица, увлекательная суета.

Днем он каждую минуту ощущал свою значимость и важность, пока диктовал секретарше, обсуждал поправки текста с редакторшей, делился соображениями по поводу внешнего оформления книг с художником.

Он упивался каждым внимательным взглядом, который бросали на него люди. Он радовался каждой похвале, от кого угодно и по любому поводу. Он фонтанировал идеями, неважно, удачными или нет.

Он чувствовал, как день ото дня, растет его сила, как он становится увереннее и защищеннее.

Он проводил в своем кабинете все больше и больше времени, часто засиживался с Эвелиной и Ванессой, не особенно заботясь об их времени. Он не мог себе позволить обращать внимание на их надобности и дела.

Сейчас он пересматривал все, чем жил добрую половину своей жизни. Он видел это как с высоты птичьего полета, новыми, зоркими глазами. Он знал, что и как надо было исправить, чтобы из наивного бумагомарания, его тексты превратились в зрелые, мудрые, сладковато-терпкие сочинения, которые люди непременно захотят читать.

И которые заставят людей чувствовать. Чувствовать то же, что и он.

А сейчас он чувствовал больше, чем когда-либо.

Если вечером Мэйз задерживался, то с наступлением темноты Ромео брал его собаку, откормленного черного лабрадора со странной кличкой Болван, и отправлялся к океану. Песчаный берег испокон веков считался лучшим местом для романтических размышлений. И не зря.

Образы, сверкающим потоком брызг, появлялись в его воображении каждый раз, как прохладная пена мерцавших лунным светом волн дотягивалась до его босых ног. Он смеялся и ежился от приятной прохлады, и тут же рассказывал о своих новых мыслях Болвану. Тот вилял толстым мокрым хвостом и смотрел на него так, будто одобрял все, что тот говорил, и грузно подпрыгивал в знак особого восторга.

Мэйз видел, как стремительно распускалась личность Ромео, до сей поры стиснутая крепко, подобно бутону, который мог бы так и засохнуть, не раскрывшись, не позвони ему тогда Роуд. Он будто бы все отчетливее видел, как сияет этот человек изнутри. Он, хотя и считал себя циничным атеистом, все равно был готов поверить, что ангелы существуют. Он каждый день видел перед собой ангела. Он бы так его и называл, хотя бы про себя, но боялся сознаться себе в сентиментальности. Ведь сентиментальным он себя вовсе не считал.

Тем не менее, даже его экономка, чудесная мамочка Камелия, и та шутливо кряхтела, что в конце концов, в их доме появилось хоть одно славное существо. Болван, понятное дело, не считался. Мэйз едва мог скрывать свой восторг, что это самое славное существо появилось именно в его доме, а не где-то у конкурентов. Он был безмерно доволен тем, что вовремя заграбастал его, и вскоре сможет гордиться детищем, которое сам взрастит.

А пока что он ловил себя на том, что ему не нравилось надолго отпускать Ромео от себя. Слишком уж ясными были его глаза, слишком уж восторженным и одухотворенным взглядом они смотрели в лицо Доминика. И ему все сложнее было обходиться без этого взгляда. Он время от времени вспоминал то безумное ощущение, которое охватило его тогда, в клубе, где они курили кальян. Он бы хотел понять, что это было за ощущение, назвать его самому себе, объяснить, откуда оно взялось, и какие на то были причины, но на деле, тут же гнал прочь любые мысли о нем. Неведение, незнание было ему гораздо удобнее.