Трудно представить себе изумление хозяина, граничащее с шоком, когда утром он заходил в хлев накормить и напоить стоящую в стойле корову. Глаза отказывались верить. Вместо его бурёнки к яслям был привязан годовалый бычок. Не чей-нибудь, а совсем недалёкого соседа, с которым уже несколько лет шла скрытая вражда. Корову искать надо, а идти к соседу- даже думать не хочется! Долго стоял озадаченный хозяин в хлеву, глядя на соседского бычка.

Выйдя из хлева, видит соседа, переминающегося с ноги на ногу у калитки. Непостижимо, но утром вместо бычка в стойле его сарая на три узла была привязана к яслям корова. Отвязывают бычка и вдвоём ведут во двор по месту жительства. Корова на месте. Придирчиво оглядывают соседи свой, кем-то размененный ночью, скот. Слава богу, всё в порядке. Привязав дома корову, вздыхает с облегчением и, неожиданно для себя, приглашает соседа в дом.

Много лет враждовавшие, усаживаются за стол. Хозяин наливает по стопке. По первой пьют, забыв чокнуться. Словно спешат снять стресс. Жена, суетясь, жарит яичницу. Потом поднимают чарки за здоровье скота. А затем долго пьют за здоровье жён, детей, и, наконец, за дружбу, которая обходила соседские дома, как говорят у нас в селе, десятой дорогой. Уже после обеда расходятся благостные и умиротворённые.

Исключение непричастных к таким событиям во всех подобных случаях начиналось с четвёрки неразлучных друзей.

Шестого февраля восемьдесят первого в Московском институте трансплантологии в ожидании пересадки очередной почки угасла жизнь Васи Единака, председателя Елизаветовского сельского совета. В неотаплиаемом, насквозь продуваемом ПАЗике, за телом поехали сосед Женя Навроцкий, Васин дядя Михаил Климов и Флорик. Четверо суток по заснеженной трассе и гололёду. На обратном пути Флорик сидел рядом и поддерживал ёрзающий и подпрыгивающий на ледовых ухабах и снежных заносах гроб с телом своего товарища по детским играм, подростковым проказам и по многолетней совместной работе.

Затягивающиеся допоздна частые мужские посиделки за стаканом вина без надлежащего пищевого обеспечения, всегда и всем служившие далеко не лучшую службу; не оправданные деликатность и неспособность из-за ложного чувства солидарности отказать приглашающим составить мужскую компанию; творческая неудовлетворённость, не реализованные в полной мере собственные способности и иллюзорная необходимость черпать вдохновение из веселых встреч. Всё это исподволь подрывало и без того не богатырское здоровье. Всё чаще беспокоил желудок и поджелудочная железа, отказываясь переваривать съеденное, появились нудные опоясывающие боли, казалось, проходившие после стакана-другого доброго вина.

Когда я правил главу, прочитавший её начальный вариант Виктор Грамма, крымчанин, в прошлом наш земляк напомнил, что первый приступ острого панкреатита у восемьнадцатилетнего Флорика имел место в шестидесятом. Меняя пластинки на клубной радиоле, если мне не изменяет память, сейчас древней, а тогда модной "Даугаве", Флорик неожиданно присел, держась за живот. Потом дико закричал, позеленевший. На колхозной машине Виктор его проводил в Тырново. В больнице провалялся около месяца.

Ещё тогда, как оказалось впоследствии на вскрытии, имела место пенетрация (прикрытое прободение) язвы двенадцатиперстной кишки в уже больную пожелудочную железу. На протяжении последующих лет боли периодически обострялись. Да и неумеренное курение здоровья ему не добавляло. Стационарное лечение, ссылаясь на неотложные дела, Флорик без конца откладывал.

Однажды во время приёма ко мне подошла медицинская сестра, моя односельчанка:

– Евгений Николаевич, в реанимации в хирургии лежит Флорик. Его прооперировали. Его мама просила вас навестить его. Может удастся хоть чем-то помочь.

– Что за операция у него была?

– Панкреатит.

Многое, если не всё, стало ясным. Отпустив пациента, я, извинившись перед ждущими в очереди и, сославшись на необходимость срочно быть в хирургии, поспешил в отделение. Поднявшись на третий этаж, я услышал громкие стоны, прерываемые вскриками. Это было мне знакомо. Так кричат люди с неуёмными болями в животе. По коридору, скорбно склонив голову и сложив в безнадёжности руки на груди, ходила взад-вперед Нина - жена Флорика. Мама его, тётя Сянька, в накинутом на плечи халате, стояла у подножья кровати. У изголовья стояла малолетняя дочка Флорика - Регина. Альбина была в коридоре.

Тётя Сянька, всегда дарившая мне в далёком моём детстве на пасху, крашенные Флориком, пасхальные галунки, повернулась ко мне:

– Женик! Подивись щэ ты! Може моя дитина шэ буде жити? Може, шо дашь, шоб его не так болiло? Зробе хоть шо-нибудь.

За свою сорокапятилетнюю врачебную жизнь я очень много раз слышал:

– Ну, сделайте хоть что-нибудь! Хоть как-нибудь!

Что-нибудь и как-нибудь я в жизни не делал. Или делал, или, если не мог, посылал в Кишинёв или Киев..

До сих пор меня не перестаёт жечь постыдное ощущение, что я предал, когда, приехавший издалека и теряющий надежду, молодой человек просил меня поехать в Сороки помочь старшей сестре, попавшей в больницу с кровоизлиянием в мозг.