Размышления его прервал камердинер Дюпон.

— Там кардинал, сир, — шепнул он

— Впусти.

Вошел Ришелье, как всегда, бодрый, подтянутый, в красной сутане. Поздоровавшись, он сразу же задал вопрос:

— Вы уже успели прочитать их, ваше величество?

— Нет… — в растерянности ответил король, — шкатулка заперта.

— Ничего нет проще, ваше величество, — кардинал взял со стола нож для разрезания бумаги, поддел крышку, и она с мелодическим звоном открылась. — Видите ли, сир, — с улыбкой продолжал он, — женщины очень любят хранить в шкатулках драгоценности, письма, тайные записки. И хотя они прекрасно знают, что все эти замки, замочки, ключи и ключики — одна видимость, которая никак не может препятствовать любопытствующему глазу, им, тем не менее, доставляет удовольствие запирать свои шкатулки и отпирать, запирать и отпирать. А ключик опускать в разрез декольте.

С этими словами кардинал Ришелье, не снимая красных перчаток, взял письма и разложил их на столе, словно пасьянс.

Людовик молча наблюдал. Ему вспомнилось предсказание старой цыганки о письмах в красной перчатке, и его охватило необъяснимое волнение.

Кардинал пересчитал письма, тыча в каждое красным указательным пальцем.

— Государь, ваша матушка отдала не все письма, — сказал он с досадой.

— Вы следили за ней?

— Швейцарская стража ведет счет гонцам, приезжающим в замок.

— Вы следите за перепиской моей матери с моим братом? — переспросил король. В его голосе отчетливо послышалось раздражение.

— А также за перепиской королевы-матери с принцем Конде, с герцогами Лотарингским и Гизом, с герцогом Бульонским и другими, всегда готовыми бунтовать против вашего величества.

— Скажите, кардинал, если вы обнаружите сведения, компрометирующие мою мать, что вы предпримете?

— В зависимости от того, какие сведения обнаружу, сир. Возможно, я предоставлю на ваше рассмотрение свои рекомендации.

— Какие?

— Необходимые для блага Франции и не более того, сир!

— Я вас больше не задерживаю. Заберите письма. Я не стану читать переписку матери.

Кардинал принялся аккуратно собирать письма и укладывать их в шкатулку. А король, следя за руками в красных перчатках, вновь вспомнил слова старой цыганки на дороге: "Не верь письмам, принесенным красной перчаткой!" Но ведь теперь кардинал уносит, а не приносит, — подумал Людовик, глядя, как спокойно и уверенно идет к дверям Ришелье, держа обеими руками перед собой шкатулку.

Капитан де Тревиль, знающий о солдатской службе все — от интриг и до того, как ломит и крутит боль в спине после дня, проведенного в седле, дал мушкетерам, ездившим в Компьен, сутки отдыха.

Казалось бы, вот когда можно отоспаться, отлежаться. Так нет — за те полчаса, что провел д'Артаньян во дворце, сопровождая туда маршала д'Эстре с треклятой шкатулкой, несколько милых, любезных, всегда готовых сказать гадость ближнему своему, придворных дам шепнули ему, что у короля новая пассия, что он проводит в разговорах с нею три-четыре часа, и что это — та самая девушка, в судьбе которой, кажется, принимает участие лейтенант…

Черт бы их побрал! Пока д'Артаньян выслушивал их ядовитое щебетание, он искусал себе ус, порвал от ярости кружева на манжетах форменного платья и, вернувшись домой, не мог заснуть. Он еще и сам до конца не признался себе, что любит Марго, а весь двор, оказывается, знает об этом!

И все-таки он любил ее.

Любил совсем не так, как случалось ему за те пять лет, что прошли со времени гибели Констанции, когда он снисходительно позволял любить себя. И даже не так, как любил Констанцию, — что греха таить, ту женщину он вожделел, готов был горы свернуть ради нее или ради свидания с ней. Любовь пришла потом, когда он уже свернул горы, а ее украли у него…

Нет, Марго он любил совсем иначе. Тут все перемешалось: и нежность, и желание, и покровительственная забота старшего брата, и непрерывное восхищение ее красотой, и удивление, что такая девушка обращает на него внимание, и сдавливающая сердце горькая мысль, что ему, нищему гасконскому дворянину, живущему на скромное жалование лейтенанта, никогда не отдадут племянницу безмерно богатой герцогини, да еще испанки, гордой от сознания свой знатности.

И, наконец, возникшая сразу же, при самой первой встрече с королем, ревность. Ревность безысходная и страшная, потому что бессильная — ревность к Королю!

Не выдержав мук неизвестности, не дождавшись вечера, он поехал в особняк Люиня.

Герцогини не было дома, и его приняла Маргарита, на что он втайне и надеялся.

Ее лицо по-прежнему оставалось бледным, но лейтенант с удовлетворением отметил, что черные, бархатистые глаза девушки были уже не столь печальными. В них появилась живость и даже, как ему почудилось, затеплилась радость от встречи с ним.

— Должен ли я засвидетельствовать свое почтение герцогу ди Лима? — спросил он, скрывая свою растерянность.