Несколько ранее она писала об императоре: «Было бы для него более по-христиански прощать ошибки тем, кто приблизится к нему, и тем, кого он удаляет от себя, хотя, поистине, я никогда не пожелала бы приблизиться к его особе. Я чувствую себя более счастливою вдали от его присутствия и одинаково спокойною вдали или вблизи. Но он имеет несчастье никогда не думать о горе, которое он причиняет другим, и считает за ничто все их лишения. Я думаю, однако, что он не поступал бы таким образом, если бы он проникал иногда в глубину своего собственного сердца. Но честолюбцы так хорошо умеют скрывать свои страсти, что, следуя весьма часто их внушениям, он воображает, что повинуется движениям своего собственного сердца. Мы, однако, видели его в его истинном нравственном состоянии и знали его другим. Но какой человек может льстить себя мыслью, что он никогда не имел своей минуты ослепления? Но его ослепление продлится, без сомнения, очень долго, быть может даже, будет продолжаться всегда» [236] .

Нельзя не верить искренности Нелидовой, когда она писала императрице об удовольствиях тихой и спокойной жизни, которую она вела в Лоде.

«Добрая и дорогая моя императрица, — сообщала она 29 ноября, — после письма от 12-го ноября я ничего от вас не получала и напрасно прождала от вас новостей в тот день, когда я привыкла получать их почтою (письмо Марии Феодоровны к Нелидовой, от 21-го ноября, как видно из «Дневника» Растопчина, было сожжено). Эта задержка беспокоит меня, возбуждая опасения за здоровье моей доброй императрицы. Такое чувство поддерживается даже моим образом жизни. Встаю я между шестью и семью часами; помолившись Богу за всех, кто нам дорог, кто любит нас и кто любим нами, выпивая чашку чая иногда с аппетитом, иногда без него; потом собирая карандаши и начинаю рисовать. И в это время дорогие воспоминания, иногда мучительно, невольно, теснятся в голове; слезы умиления, иногда печали, падают на рисунок, который вам угодно было изукрасить. Это занятие задерживает вас до одиннадцати часов, когда нужно заняться туалетом, чтобы выйти в 12 часов к обеду. После этого обеда заменяющего завтрак вы пользуетесь небольшим остатком дня чтобы заняться чтением — серьезным ли то, или легким, или просто усыпительным. В три часа пополудни нужно уже зажигать свечу, а часом позже уже прекращать чтение, чтобы пощадить бедные глаза, которые пригодятся на завтрашний день; потом я обращаюсь к музыке, которая продолжается до восьми часов вечера… Когда, говорю я, все семь дней недели проводят всегда одним и тем же образом, бывает весьма приятно, что восьмой день приносит вам утешение знать по крайней мере, что те, кто нас интересуют, пользуются добрым здоровьем. Я просила также в Смольном уведомить меня о музыке, но также не получила ответа. Богу угодно, чтобы я могла считать себя забытой на некоторое время моей доброй императрицей и моим дорогим обществом. Нет, благое Провидение не покинет меня и я сохраню и милости одной, и привязанность другого. Все мое честолюбие ограничивается обладанием этими сокровищами, и Бог поможет мне сохранить их.

Но этот недостаток в новостях о всем том, что мне дорого располагает мою душу к меланхолии, которую, вероятно, замечает моя добрая императрица. Но я слагаю на ее грудь все свои мысли и чувства, в полной уверенности, что они умрут там. Ах, чего стоила бы жизнь, если бы дружба не услаждала ее и от времени до времени не успокаивало сердца, подчиняющегося ее мягкому влиянию! Письма доброй моей императрицы являются всегда бальзамом для меня; уже ради этого она не лишит меня их. Она знает, насколько они для меня необходимы и драгоценны, особенно с тех нор, когда получила основание думать, что я никогда более ее не увижу (намек на распоряжение Павла о невыезде из замка Лоде). Я рано привыкла ко всем жизненным лишениям, но чувствительна только к потере дружбы. Наконец довелось мне испытать и эту потерю, но Бог не покинет меня никогда, так как я имею утешение по совести сознавать себя чистою по отношению в тем, кто пользовался моей дружбой. Я знала это счастие в различные эпохи своей жизни и буду иметь еще счастие не быть забытой моею дорогою императрицей в разлуке, которая, быть может, продлится в течение всей моей жизни. И самая долгая жизнь не покажется ли нам самой короткой, когда жизнь приходит к своему концу, и когда начинают думать о вечности? Вечность представляется душе нашей лишенной всех приманок жизни, и самый мир тогда — уже ничто для нас. К счастью, я никогда не была привязана к этим обманчивым призракам и не могу сожалеть об удовольствиях, которые других приводят в опьянение (on s’y enivre). Таким образом, исторгает у меня сожаления не мой образ жизни, а отсутствие всякой надежды увидеться когда-либо с теми, кто дорог моему сердцу… Не питая сама ни к кому ненависти, я желала бы также оставаться нечувствительной к ненависти других» [237] .

В этом грустном положении Нелидова прожила в замке Лоде почти полтора года, до января 1800 г. Живя так долго вдали от своих родственников и друзей, лишенная, благодаря усердному участию эстляндских чиновников к опальной фаворитке, почти всяких связей с внешним миром, Нелидова наконец решилась смириться и, поздравляя императора с наступавшим новым годом, просила у него разрешения возвратится в Петербург и поселиться по прежнему в Смольном. Мотивом своей просьбы она выставила болезнь глаз, грозившую ей слепотою; одновременно с этим она ходатайствовала и за графа Буксгевдена, который желал отправиться с своим семейством за границу [238] .

За полтора года много утекло воды в Неве, и хотя состав враждебных Нелидовой лиц, окружавших государя, остался почти неизменным, но уже никто из них не боялся возврата влияния императрицы, а сам Павел Петрович, очевидно, сохранял к ней всегда чувство искреннего уважения. На просьбу Нелидовой он отвечал ей следующим собственноручным письмом [239] :

Одновременно с этим письмом Павел отправил за Нелидовой придворные экипажи.

Уединенная жизнь Нелидовой в Смольном. — Характер действий графа Палена. — Боязнь возврата влияния Нелидовой на Павла. — Ослепление Павла Петровича. — Действия враждебной ему партии. — Отношение к Павлу Марии Феодоровны и Нелидовой. — Скорбь их по кончине императора. — Борьба их с Паленом и его увольнение.

По возвращении в Петербург, Нелидова, в тиши своего уединения, следила за всеми перипетиями конца царствования Павла Петровича. Императрица Мария Феодоровна, посещая весьма часто Смольный институт, изливала пред Нелидовой свои горести и опасения; в те дни, когда императрица не могла быть в Смольном, она постоянно извещала ее о себе и о придворных событиях письменно. Из переписки этой видно, впрочем, что ни государыня, ни Нелидова, не представляли себе ясно характера и причин происходивших пред их глазами событий: они не понимали, что Павел Петрович уже был в сетях собственных своих врагов, которые управляли его гневом и милостью. Так, в письмах своих к Нелидовой, Мария Феодоровна восхваляла гр. Н. П. Панина и гр. Палена, не подозревая даже того, что в целях Палена, не стеснявшего в средствах, было исподволь, но постоянно возбуждать общественное мнение против государя и выставлять его действия в смешном виде; недаром один из исследователей этой темной эпохи, нравственно возмущенный предательски-иезуитским образом действий Палена, назвал его душой «мрачной, непроницаемой, как глубина ада» [240] . При таких обстоятельствах даже новое сближение Павла с Нелидовой едва-ли могло отозваться благоприятным образом на исходе его царствования, так как направление дел в это печальное время главным образом определялось придворными интригами, сокровенный смысл и цели которых даже для большинства участников сделались понятны гораздо позже. Как бы то ни было, но постарались устранить даже возможность такого сближения.

«Возвращение Нелидовой, — рассказывает Гейкинг, — сильно обеспокоило придворных интриганов: они стали бояться легко предвидимых последствий этого свидания. Пущены были в ход все подпольные интриги, чтобы удержать монарха от посещения своего старого друга. Его прогулки стали уже направляться в сторону Смольного; но Кутайсов, сопровождавший его повсюду по обязанности новой своей должности — обер-шталмейстера, сумел встревожить самолюбие Павла и этим удержать его от первого шага к этому сближению. Императрица, с другой стороны, узнав, что Павел колеблется и, по-видимому, желает опять увидеться с Нелидовой, старалась придать этому примирению торжественный оттенок. Она устроила у себя блестящий вечер, и государь обещал явиться на ее приглашение. Клика интриганов сочла себя погибшею; но княгиня Лопухина, — бывшая в это время уже замужем за князем Гагариным, — и Кутайсов напрягли все свои усилия для внушения Павлу, что он снова бросается в сети тех, от которых успел избавиться. После долгих колебаний, Павел переменил свое намерение и в 7 часов вечера назначенного дня послал сказать императрице, что он не прибудет на ее собрание. Он пошел еще дальше: торжественно обещал Лопухиной никогда не посещать Смольного, пока там будет проживать г-жа Нелидова» [241] . После этого Нелидовой оставалось только окончательно запереться у себя в Смольном. «Я поставила себе за правило, — писала она жене Гейкинга, — не видеться ни с кем, кроне моих институтских приятельниц, и от этой неизменной решимости ни за что не отступлю»… «И действительно, — прибавляет Гейкинг, — она ни разу не была в городе и постоянно жила в глубочайшем уединении» [242] . Единственным ее развлечением была постоянная переписка с Куракиным и Нелединским-Мелецким [243] .

1800 год является особенно характеристичным для царствования императора Павла: начало его ознаменовано было целым рядом крутых мер, направленных или против отдельных личностей из высшего общества, по преимуществу военного и придворного, или к выставлению Павла Петровича в непривлекательном виде; конец 1800-го года, напротив того, ознаменован был целым рядом милостей для всех штрафованных и исключенных из службы. «Все эти перемены, приписываемые Павлу, — говорит современник, — были только последствием глубоко заходивших соображений и такой тонкой интриги, которая может сравниться лишь с адскою ловкостью, с какою она приведена была в исполнение» [244] . Крутые меры, исторгаемые у Павла неосновательными и злонамеренно преувеличенными доносами или столь же злонамеренным умолчанием, имели целью вызвать озлобление общества против императора; искажение смысла императорских повелений или карикатурно-точное их выполнение (граф Пален, например, лично вымыл голову, в буквальном смысле слова, одной высокопоставленной даме) должно было представить ясные, по-видимому, доказательства психического расстройства государя; когда же почва была уже достаточно подготовлена, тогда в конце 1800-го года умышленно наполнили Петербург массой людей, хотя и прощенных, но дважды озлобленных, так как, по представлению Палена, предписано было всем прощенным лицам, прежде определения их вновь на службу, непременно явиться в Петербург для представления государю, где бы эти люди ни имели свое местопребывание. Это привело в отчаяние людей, которые, уже впав в нужду, должны были теперь совершить путь в три или четыре тысячи верст до столицы, чтобы потом пройти, может быть, столько же до назначенных им полков. Многим из офицеров пришлось просить милостыню, чтобы добраться до Петербурга» [245] . Действительным хозяином положения был граф Пален, вкравшийся в безграничное доверие Павла и пользовавшийся постоянной и горячей поддержкой несмысленного Кутайсова, в обер-шталмейстерском мундире оставшегося холопом в полном смысле этого слова и пользовавшегося близостью к государю для того только, чтобы набивать себе карманы и выгодно пристраивать своих дочерей за знатных бар, что страшно льстило еще тщеславию; к оправданию Кутайсова можно сказать только то, что он никак не догадывался о сокровенных целях Палена, как, впрочем, не догадывался в то время о них никто, за исключением гр. Н. П. Панина до английского посла Витворта, оставившего Россию в мае 1800 г. С Англией в это время был у нас разрыв. Павел, в союзе с первым консулом французской республики, Наполеоном Бонапартом, готовился к военным действиям против нее, — и, как передают многие современники, — английские гинеи, текли обильною рекою в руки Палена [246] и других единомышленников его чрез приятельницу Витворта, О. А. Жеребцову, сестру прощенных, по просьбе Кутайсова, и также возвратившихся в Петербург в конце 1800 г. друзей Палена: князя Платона и графов Николая и Валериана Зубовых. Правой рукой Палена сделался ганноверец, подданный английского короля, генерал-лейтенант русской службы, Бенингсен в числе прощенных также возвратившийся в Петербург.