Несомненно, что в это время Марии Феодоровне было еще неизвестно, что о письме ее к Лопухиной уже довели до сведения императора, и главная причина его гнева поэтому оставалась еще скрытою для нее. Но письмо императрицы к Нелидовой от 18-го июля носит уже другой характер: она как бы свыкается с своим положением. Ожидая ее в Петергоф к 22 июля, дню своего тезоименитства, Мария Феодоровна писала: «Ch`ere et bien-aim'ee Nelidow, чрез три дня вы у меня, за моим столом! Мы будем разговаривать, сердца наши будут понимать друг друга, и мы будем иметь сладостное утешение сказать, что мы любим друг друга. Я получила ваши новости вчера вечером, милый друг мой. Дорогая моя Нелидова, интриганы не стали ожидать вашего возвращения, чтобы сызнова начать свои происки. Вчерашний день — без всякой сцены, без всякого дурного поступка, но имел оттенок, который доказывал, что исподтишка поработали таки: жалобы возобновились. Сегодня опять погода прекрасная. Слава Богу, по крайней мере соблюдается вежливость и приличие, и это — много. В остальном будем надеяться, что небо откроет глаза нашему дорогому императору и покажет ему разницу, существующую между истинными и ложными друзьями, — то, что он выигрывает с одними и теряет с другими. Я надеюсь, что моя добрая Нелидова приедет 21-го пораньше, чтобы мы имели возможность хотя немного побыть вместе» [214] .

Княжна Анна Петровна Лопухина.

День тезоименитства государыни оказался, однако, очень тяжелым для нее и ее приверженцев. «22-го июля, — рассказывает Гейкинг, — двор находился в Петергофе. Так как то был день рождения (sic) императрицы, то и я был принужден туда отправиться. Государь был в явно дурном настроении: со мною обошелся холодно и не сказал мне ни слова. Фрейлина Нелидова казалась мне погруженною в глубокую печаль, которую она напрасно старалась скрыть. Бал этот скорее был похож на похороны, и все предсказывали новую грозу» [215] .

Легко понять, кто владел в это время душевным настроением впечатлительного и уже достаточно разгневанного государя. Накануне 22-го июля, статс-секретарь его Нелединский, родственник Куракиных, покровительствуемый императрицей и Нелидовой, проходя довольно поздно внутренним коридором петергофского дворца из комнат императрицы Марии Феодоровны, встретился с Павлом Петровичем, шедшим в сопровождении Кутайсова. Увидав Нелединского, Кутайсов сказал государю: «вот кто следит за вами днем и ночью и все передает императрице». Нетрудно себе представить, какое действие произвели эти слова на вспыльчивого и подозрительного Павла. Немедленно было приказано Нелединскому удалиться от двора. Но так как следующий день, то-есть 22-го июля, был день высокоторжественный, то исполнить это было невозможно без огласки, а потому Нелединский с женою и детьми должен был провести весь этот день в своей квартире, выходившей окнами на гулянье, с опущенными шторами, взаперти, не смея ни сам выходить, ни выпускать детей из комнаты [216] . «В сей несчастливый для меня день, — рассказывает сам Нелединский, — благоугодно было его величеству удалить меня от себя, повелев мне ехать в Петербург и там ожидать дальнейшего повеления. В непродолжительном времени дан был сенату указ о том, что я отставляюсь от службы, и я немедленно, однакож не быв выслан (sic), выехал в Москву» [217] .

О настроении двора и общества при обнаружившемся повороте в образе действий императора Павла беспристрастнее других современников сообщал Воронцову Кочубей, племянник Безбородко, вовсе не знавший о тайных действиях своего знаменитого дяди и даже жаловавшийся на его кажущуюся лень и беспечность. «Императрица, писал он, хотела слишком вмешиваться в дела, будучи в полном согласии с m-lle Нелидовой и составляя с ней, так сказать, одну душу. Императору надоело это, и он захотел свергнуть с себя иго (это его собственное, как меня уверяли, выражение). Общество вообще не недовольно этим. Оно имеет несколько поводов жаловаться на императрицу. Ее обвиняют, прежде всего, в особом пристрастии к немцам; ее обвиняют затем, и основательно, что она была главной пружиной в руках кн. Куракина при учреждении вспомогательного банка. Этот банк погубит нас. Его билеты не пользуются доверием… Двор наполнен интригами. Говорят шепотом о новых предметах благосклонности императора, спрашивают, возвратит ли себе императрица свое влияние когда-нибудь. Одни отвечают на это утвердительно, но большинство дает ответ отрицательный. Что касается до меня, то я не составил себе еще никакого мнения, так как я слишком еще нов здесь; я думаю только, что хотя императрица, быть может, и очень добрая женщина и хотя весьма желательно, чтобы всегда поддерживалось единение, но она и обладает непобедимой жаждой власти. М-lle Нелидова слишком редко появляется при дворе. Куракины почувствовали немного следствие своего пронырства; я говорю здесь преимущественно о генерал-прокуроре (Алексее), так как что касается до вице-канцлера (Александра), столько же ничтожного, сколько и совершенно честного человека, то его никогда не принимали серьезно в расчет» [218] .

Действительно, друзьям Марии Феодоровны и Нелидовой, окружавшим особу государя и стоявшим во главе управления, приходилось теперь волей и неволей очищать свои места. Прежде всего потерпел граф Буксгевден, замещенный приказом от 25 июля в должности петербургского генерал-губернатора генерал-лейтенантом графом Паленом. В начале царствования императора Павла граф Пален своим угодничеством пред князем Зубовым возбудил против себя гнев государя и получил от него выговор в самых оскорбительных для себя выражениях [219] ; вслед затем он был уволен от службы. Обладая всеми свойствами тонкого и, вместе с тем, пронырливого ума, Пален затаил оскорбление в сердце своем и уже осенью 1797 г. униженно просил о принятии его вновь на службу; главною поддержкою его при дворе была в это время графиня Ливен, воспитательница великих книжен, пользовавшаяся доверием Марии Феодоровны. Первоначально он назначен был командиром полка конной гвардии; но честолюбие его смотрело в даль, и он вкрался в доверие Кутайсову, умея в то же время сохранить уважение к себе императрицы и Нелидовой. «После возвращения императора из Москвы, — рассказывает Гейкинг, — Кутайсов только и знал, что расхваливал Палена и доводил до ушей государя многочисленные восхваления человека, которому желали дать место. Однажды Павел, находясь в небольшом кружке своих приближенных, выразился так: «Странно! Никогда я не слыхал, чтобы о ком-либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нем и должен эту несправедливость поправить». Предавшись такому течению мыслей, государь все милостивее стал обращаться с Паленом, который вскоре так опутал его своими оригинальными и лицемерно чистосердечными речами, что стал ему казаться самым подходящим человеком для занятия должности, требующей верного взгляда, ретивого усердия и безграничного послушания. Таким образом важнейшая после генерал-прокурорской должность очутилась в руках согласников; с этой минуты пошли одна за другою перемены» [220] . Одновременно с Буксгевденом, 25 июля, уволен был от службы старый друг Павла, вице-адмирал Плещеев, а после приезда П. В. Лопухина, явившегося в Петербурге сначала без семьи, решена была и участь Алексея Куракина, переведенного в первый департамент сената, а на его место назначен был Лопухин. Брат Алексея, вице-канцлер Александр Куракин, также постоянно испытывавший гнев императора, сам поспешил подать в отставку, но Павел, не любивший, чтобы его предупреждали, приказал объявить ему, что он сам лучше знает, когда настанет время для его увольнения [221] .

Причины упадка влияния Нелидовой. — Жалобы императрицы на интриганов и доверие ее к характеру своего супруга. — Письмо к Павлу Нелидовой. — Высылка из Петербурга графини Буксгевден. — Письма Нелидовой к Павлу по этому поводу. — Отъезд ее из Петербурга в замок Лоде.

Все эти события, происходившие перед глазами Нелидовой, живо напоминали ей интриги 1795 года, когда царственный друг ее также подпал под влияние враждебной ей партии, но на этот раз Нелидова не могла не чувствовать, что влияние ее пало уже навсегда: союз ее с императрицей, возбудивший столько неудовольствия, был сам по себе достаточной причиной, что Павел потерял к давнему своему другу всякое доверие; точно также партия, окружавшая Павла, в удалении Нелидовой видела залог дальнейших своих успехов. Говоря короче, сливши свои интересы с интересами Марии Феодоровны, Нелидова, благодаря этому, сама подготовила свое удаление с политической сцены. Едва ли, впрочем, она и горевала за себя об этом, не имея личного честолюбия и уже достигнув сорокалетнего возраста; при том сентиментально нравственное ее миросозерцание не позволило бы ей во всяком случае остаться при дворе Павла при изменившихся условиях его личной жизни. Тем не менее, Нелидова считала своею обязанностью употребить все усилия, чтобы содействовать водворению нарушенного согласия в царственном семействе и предохранить императора от опасного пути, на который вступал он, уже не сдерживаемый в своих увлечениях советами преданных ему людей. Усилия эти были, однако, безуспешны, хотя Мария Феодоровна и продолжала обольщать себя надеждами на прочность привязанности Павла к Нелидовой: «Пусть Господь простит тем, кто разрушил наше общее счастие, — писала Мария Феодоровна Нелидовой 4-го августа из Петербурга, — но, будьте уверены, добрый друг мой, что наш дорогой государь не может быть счастлив. Ваша отчужденность, неловкость его положения по отношению ко мне и моего — по отношению к нему, как следствие его поведения, недоверчивость, подозрения, которые эти презренные постоянно внушают ему против нас, — все это должно возмущать его сердце. Он не может давать им веру: голос совести наверно кричит ему, что он несправедлив по отношению к нам, и эта внутренняя борьба разрушает его счастие. Сколько бы Иван ни говорил ему, если он хочет этого, что, по мнению общества, вы и я вместе управляем императором, он не может поверить этому, не припомнив себе, что мы только противодействовали его горячности, его гневным вспышкам, его подозрительности, заклиная его оказать какую либо милость или пробуя воспрепятствовать какой либо жестокости, которая могла бы уронить его в глазах его подданных и отвратить от него их сердца. Преследовали ли мы когда либо другую какую либо цель, кроме его славы и блага его особы, да и могли ли мы, великий Боже, иметь что либо другое в виду, вы — как вполне преданный, истинный его друг, я — как его друг, как его жена, как мать его детей? У нас никогда не хватало низости одобрять императора, когда этому препятствовала наша совесть, но зато какое счастие испытывали мы, когда имели возможность отдавать полную справедливость его великодушным поступкам, его добрым и лояльным намерениям!» [222] . На следующий день, 5-го августа, Мария Феодоровна писала Нелидовой: «Образ действий презренных, которые окружают государя, никогда не поведет к тому, чтобы из его сердца вырвано было глубокое чувство, уважения, которое он питает к вам; таким образом он в глубине своей души сам одобряет наши чувства. Как бы ни старался Иван очернить нас в его глазах, сколько бы клевет он ни изобретал на нас, император, обманутый им на минуту, не останется таким навсегда. Этот негодяй ни на шаг не отходит от государя, потому что он чувствует хорошо, что, узнав его как следует, наш дорогой император может возвратить нам доверие» [223] . С своей стороны, Нелидова писала Павлу Петровичу. «Если я отваживаюсь доводить до вашего сведения вопли нужды или раскаяния, то это для того, чтобы дать вам истинное понятие о тех, над которыми вы царствуете, и сердца которых не могут быть известны вам в отдельности; но никогда в жизни, ни на одну минуту, не имела я самонадеянности говорить с вами с уверенностью в успехе. Вы заблуждаетесь, полагая, что меня может одушевлять какое либо иное побуждение, кроме истины, которую я обязана раскрывать перед моим царем, и быть может внушение от Царя всех, ибо он ставит меня в положение, приближенное к вам, несмотря на все мои решения провести остаток дней моих вдали от вас. Тут дело идет не о каком либо лице в отдельности; когда меня одушевляет усердие к вашей славе, никакая личность своим частным интересом не может его обусловливать: клянусь в этом пред Богом, Владыкою и Судьею сердец наших. Говорю вам это даже не для того, чтобы внушить вам доверие ко мне, но потому, что я не люблю, чтобы ваше сердце, столь способное на все доброе, пребывало в заблуждении насчет тех, которых деликатность простирается до того, что они не позволяют себе относительно вас даже самой невинной лести. Чего можете вы опасаться с людьми, дающими вам такое доказательство уважения? Мне не нужна ваша милость, она не льстить моему самолюбию, но отдавайте справедливость моим намерениям и намерениям священной особы, которая поклялась перед Богом посвятить всю свою жизнь единственно и невозвратно вашим интересам, и вы испытаете, быть может, неизведанное вами удовлетворение иметь истинных друзей, из которых одна всегда имеет возможность доказывать вам свою привязанность, а другая никогда не перестанет возносить к Богу горячие молитвы о вашей славе и вашем благополучии» [224] .

Строки эти лучше всего доказывают, что, смотря на все с сентиментальной точки зрения, Нелидова не в состоянии была бороться с людьми жизни и всякого рода политики, окружавшими государя и не стеснявшимися в средствах для достижения своей цели. Недостаточность уменья Марии Феодоровны и Нелидовой познавать людей, отличать внешность от их сущности, всего лучше сказалась в том факте, что с тайной просьбой повлиять на Павла в благоприятном для них смысле Мария Феодоровна обратилась в это время не к кому другому, как… к Безбородко! [225] . Попытка эта, конечно, должна была остаться безуспешной, если только не привела к совершенно противоположным результатам. 19-го августа уже уволен был от службы родной брат Нелидовой, генерал-адъютант императора, Нелидов, что ясно указывало на окончательную немилость к ней императора; 24-го августа призван был ко двору Растопчин, а вслед затем отдан был приказ о высылке из Петербурга графини Буксгевден, подруги Нелидовой, за несколько необдуманных слов против новых порядков [226] .

«Однажды в воскресенье, — рассказывал Гейкинг, — встретил я у графини Буксгевден, кроме офицеров полка, которого Буксгевден был шефом, еще одного господина, образ мысли которого был мне известен. Графиня между многими хорошими свойствами имела одно дурное: высказывать все, что у нее было на уме; она позволила себе несколько необдуманных выходок против новых мероприятий, но когда во время этого разговора обратилась ко мне, то я возразил ей, что не могу с точностью судить об этих делах, что я умею лишь повиноваться и…