Варавва встретил его как родного. Маленький плешивец с малиновыми брыльцами — обязанными своим цветом не столько пороку пьянства, сколько иллюминации, устроенной в подражание атмосферным явлениям (сполохи) — он представлял собою разительный контраст белому роялю, из-за которого поднялся навстречу гостю. На ногах у него были грубой вязки чулки, удесятерявшие толщину икр; несколько раз проводит он по фартуку вспотевшими от игры ладонями; и, как ни странно, разнузданнейшее кружево воротника правило бал.

— Надо потолковать, — угрюмо произнес Педрильо, разбавляя этим приторную улыбку хозяина. Однако вышел напиток, который все равно пить было невозможно, так что пришлось вылить.

— Хорошо, поговорим без антраша, — сказал Варавва, — как мужчина с мужчиной.

— Как два Педрильо — меня зовут Педрильо. Это означает, так же откровенно, как я бы говорил сам с собой. Без дежурных комплиментов.

— Хорошо, сеньор Педрильо. Мне вовсе не нужны ваши комплименты. Исполнить «Венгерскую фантазию» может каждый. Особенно так, как это делаю я. Согласны?

— Безусловно.

— Ну вот и хорошо, ну вот и отлично. А то отовсюду слышишь: «Бараббас, вы так замечательно играете! Какой огонь, какое туше! А октавы какие! Вы покоряете своей…» Пустое. Вы правы. — Сморгнул обиду. — Вот мой цветник, — он обвел рукою окружавшие эстраду теплушки, где жили актеры: коломбина, пьеро, арлекино, скарамуччо, труффальдино, хор, балет. В отдельном домике жили Трое Страстных. Гвадалахарский Соловей прилетала из Трувиля, где над ней производил опыты один орнитолог — дон Паскуале. Хосе Гранадос потерял голос и теперь ходил за животными. — Пусть скажет спасибо и на этом. Впрочем, он лечится. Ах, я не представился, антрепренер Бараббас, собственной персоной… вы сожалеете, что мы не тезки? Понимаю, разговор тезок всегда доверительней. Итак, я к вашим услугам. Выезжаем со спектаклями на дом. Есть дикие звери.

— Вы, верно, любите театр?

— Что за вопрос! — Бараббас воздел руки, сцепив пальцы, а после с силой прижал их к груди, словно пронзил себя кинжалом. — Весь мир театр, все люди актеры…

— Так вот, это неправда. Иначе бы мы давным-давно сгинули.

— Я, разумеется, не говорю о тех, кто сколачивает подмостки. То есть я их считаю тоже людьми, скажу вам, сударь, больше — братьями. Людьми как раз меньше. Господь говорил, что все мы братья, не — что все мы люди. Полагаю, Господь сказал именно то, что хотел сказать.

— Он учил, что все люди братья. Впрочем, это вода на вашу мельницу: кого за людей не считаешь, те — не братья.

— Нет, нет, не испытывайте меня, ни водою, ничем — братья. Я старый христианин, чего не скажешь о некоторых, но… — поднял палец, — я не в укор. — Садится за рояль и, играя «Лунную сонату», продолжает: — Право на свободу мнений по любому вопросу — мое кредо. Это дар Господа, сотворившего нас по образу Своему и подобию. Отвергающий Его дары, отвергает Господа. Почему, вы думаете, мне пришлось бежать из франкистской Испании?

— Неподражаем. К тому же и декламатор прописей. А в мышонка можете обратиться? Серьезно, могли бы стать капитаном? Астролябия, поворот на полрумба и все такое прочее. Команда ваша, корабль наш. Коломбину — в Колумба, и айда, zu den ewigen Sternen. Ну, что скажете?

— Вы о выездном представлении?

— Да, только ехать придется на край света и без зверей, поскольку, по всем метеосводкам, потопа не предвидится. Корабль — «Улисс — 4», вы — капитан.

— На «Улиссе» — поплыву.

— Не стройте из себя принципиального, дон Бараббас. Вы поплывете на чем угодно и куда угодно. Сейчас я вам это докажу. Вас нанимает артист-неудачник, ненавидящий театр и нажившийся на незаконных поставках хлеба голодным.

На что Бараббас тут же разразился несколькими аккордами, спев за целый хор «Хлеба, хлеба голодным…» — Незаконных? Законы, писанные людьми, могут быть несправедливы.

— Merci. Тем не менее вы продаете свое искусство заклятому врагу. Для нас театр — это когда считают, что кораблик на Адмиралтействе, хотя и не может плыть, то все же своими судоходными качествами превосходит кусок металла, из которого отлит.

— Разве это не замечательно?

— По-моему, это ужасно.

— Но чем, позвольте спросить?

— Сожалею. Уже то, что вы сочли возможным об этом спросить, вынуждает меня оставить вопрос без ответа.

— Другими словами, с идиотами, которые про такие глупости спрашивают, нечего и разговаривать.

— Как вам угодно. Не забывайте, что на деньгах сижу я, а у вас драная задница. Ваш хваленый театр…

— …который вам тем не менее нужен…

— …лишь постольку, поскольку и я кому-то понадобился — это цепочка. А вообще мало того, что кораблик с Адмиралтейской стрелы вы спускаете на воду, вы соблазняете всех и каждого отправиться на нем в плавание: мол, не бойся, прыгай — ангелы тебя подхватят и понесут. А ведь сказано: не искушайте Господа. Вашими стараниями выросло три поколения актерствующих безбожников, которые всем своим видом непременно должны продублировать смысл сказанного ими или сделанного ими — дескать иначе не ясно. Нескончаемые живые картины, нескончаемый показ. Эта тавтология предстает в повседневности нестерпимой фальшью, узаконенным ломаньем при тайной циничной ухмылке псевдознания «что почем». Старый да малый в одном лице. Вообразим себе ученого, действительно сосредоточенного и одновременно демонстрирующего вам это — вы представляете себе, что он там наизучает?