Вестник несчастья покорно ждал, скрученные в трубку поля шляпы в его руках были как черный судейский свиток. Вдруг ее светлость решительно поднялась с пола. Из окна — а она устремилась к окну — ей открылась картинка в духе Бронзино: изумрудный газон в тени орешника, ее супруг восседал на мраморной скамье, украшенной по бокам Танатом и Эротом. На низеньком стульчике у его ног сидела некая особа в нарядном народном платье, на вид лет шестнадцати. Тут же на подушках покоился раненый идальго. Плечо его стягивала перевязь. Впрочем, судя по плавным волнообразным взмахам правой руки, ему стало настолько лучше, что он был в силах декламировать свои стихи. Лютнист с лицом херувима аккомпанировал поэту — последний, видимо, черпал вдохновение в благосклонном внимании публики. Довершал сцену слуга с подносом, на котором чернела кисть винограда, золотились персики и все чаще, и чаще, и чаще вспыхивала мальвазия в пещере горного хрусталя.

Должно быть, веселое общество в саду почувствовало на себе взгляд узницы. Все лица разом обратились к ней. При этом лицо Констанции излучало свет невечерний, девушка, кажется, умилялась всему, что видит — также и появлению сеньоры в окне. Лицо юного Лостадоса тоже дышало восторгом — и любовным, и поэтическим. Взглядом юноша приглашал целый мир последовать его примеру (включая дону Марию). И только лицо коррехидора «выражало чувство глубокого удовлетворения», чувство столь нерелигиозное и ублаготворяющее порок, что сеньора супруга содрогнулась: гражданка такая-то? проживали в Толедо тогда-то и тогда-то? имели выкидыш в день рождения мужа, потому что прыгали и скакали, вместо того, чтобы всеми помыслами быть с будущим своим ребенком? Отчайся и умри.

— Сударыня, его светлость запретил вам открывать окно! — вскричал судейский в надежде, что будет услышан тем, от кого этот запрет исходил. — Благоволите же исполнять распоряжения его светлости. — Он опустил ставень, закрыл окно, сделалось темно.

— О, что делать мне, Хуанчик, как быть?

Чтобы не заикаться, она напевала — получалось изрядно. В характере «Шербургских зонтиков», уже упоминавшихся на страницах этой книги (в том ее месте, где говорится про беременность Анхесенпаамон, вдовы своего отца — он же дядя, уже после его смерти разрешившейся девочкой-дауном «на колени» своему новому супругу, малолетнему Тутанхамону). Судейский из чувства стиля тоже распелся:

— Спасенья не жди, твой Быстрый Хуан кончить желает любой ценой.

— Мне страшно не это. Кордовка, я смерть презираю, но неотмщенной лежать…

— Что делать, я, право, не знаю… — подбегает к двери, громко говорит: — …И ввиду этого обоснованного подозрения в потворстве дьяволу его светлость заключает сеньору супругу…

Дона Мария

Нет, кордовка желает сердцем мщенья

Сильней, чем телом — знаешь сам чего.

Дончик Хуанчик

Чего — я знаю.

Дона Мария

Но не знаешь, милый

Хуанчик, что острей и слаще будет

Твоей навахи да и всех навах

Наваха мести, что сама введу я,

Красуясь, и дыханье затаив,

И слушая, пузырится как в горле

Касатика горячий ключ, а зенки

Полны еще земным желаньем жизни,

Но сквозь прореху рвется вон душонка…

И умереть не жалко за такое,

Любезный мой Хуанчик.

Дончик Хуанчик

Боже правый,

Каким речам внимаю! Боже… Боже…

Какая страсть в груди у ней! Где чреслам

Моим! До сладостных поллюций мщенья!

Но будь что будет, помогу, Манюня,

Тебе я наслаждения вкусить,

Которого и десять тысяч братьев

Тебе б доставить не смогли.

Дона Мария

Хуанчик…

Дончик Хуанчик

Нет… погоди…

(В сторону двери.)

— И да смилуется над вами Всемогущий Господь, ибо земному суду такое, боюсь, не под силу.

(Шепотом.)

Скажи, я верно понял?

Хотела б ты на нюни и на корчи

Предсмертные супружника взглянуть,

Очами встретиться с его очами

И торжеством своим с ним поделиться,

Как делится с тобою он своим?

Дона Мария

Да… так… случись, чтоб эта рукоять,

Змеею перевитая, служила б