Что касается Ефима Борисовича, то он с нами весьма любезен. При встрече не только кланяется, но иногда даже роняет слово — «пожалуйста» или же «благодарю»… Всех «дам», включая Майку и Баеле, он в коридоре пропускает вперед. Порой и дверь придержит. Завидев меня или Хаву, предпочтительно Хаву, он выпрямляется ро весь свой богатырский рост и этаким добрым молодцем заглядывает в глаза. Ни мы, ни он и виду не показываем, что случай нас уже однажды свел. Меня-то, возможно, он тогда и не приметил, но Хаву… По всему видно, что он ее сразу узнал, помнит… Да и как не помнить?

…Октябрь 1941-го. Мы оставляем наше первое прибежище. Нам выдали в эвакопункте бумажки, что нас эвакуируют в Казахстан. По странной прихоти военного времени мы по пути в Казахстан застряли на станции Дёма под Уфой. Целую неделю сидим с голодными измученными детьми в набитом до отказа грязном помещении вокзала и ждем…

На восьмой день ожидания мальчик с буханкой хлеба под мышкой хватает с пола свой тощий узелок и на бегу возвещает:

— На шестом пути стоит поезд. В Казахстан.

Длинный товарный состав преграждает нам путь к вожделенному поезду. Обходить его слишком долго. Вернее будет пробраться ползком между его колесами. Ну что ж, человеку вовсе не заказано и на четвереньки встать. Ползем. Второй путь, однако, тоже не свободен. И на третьем пути, на четвертом, на пятом — всюду товарные составы. Нам некогда задумываться о том, как бы какие-нибудь могучие колеса не завертелись в то время, как мы пробираемся между ними.

Мы с Хавой пришли к финишу первыми. Вытаскиваем из-под колес тетю Малку с детьми и пускаемся бежать вдоль шестого пути. Но, увы, не мы одни догадались пробраться сюда прямой дорогой. Всего пять теплушек, набитых до отказа. И тамбуры заполнены, и на крышах сидят впритык. Некоторые делают еще отчаянные попытки втиснуться в вагон, падают, снова лезут…

Подхватываю тетю Малку под мышку. Хава кричит: «Дети, держитесь за руки! Не отставайте!» Бежим, хотя и знаем, что это напрасный труд. Вот и последняя теплушка. За ней потянулись открытые платформы, груженные машинами. На что же еще надеяться? Остановиться, однако, не хватает духу. Несемся дальше.

Перрон обрывается. Соскакиваем вниз. И тут, в самом хвосте поезда, как из волшебной сказки перед нашими глазами возникает вагон, синий пассажирский вагон. С окнами, с белыми занавесками на них, с гостеприимными ступенями, ведущими внутрь. Несколько человек барабанят кулаками в дверь. Внизу ждет толпа. Но на стук никто не отзывается.

Мальчик, которого я узнаю по буханке хлеба под мышкой, взобравшись на плечи товарища, припал лицом к окну.

— Там сидят! — закричал он. — Их совсем мало… Пустой вагон…

— Что они там делают? Живые они или мертвые?

— Ой, кажется… Кажется, играют в карты!

Тут со всех сторон посыпалось: «Отворите!», «Стекла выбьем!», «Мы до вас доберемся!», «Хуже будет!»

Завизжал замок. В дверях, широко расставив ноги, встал высокий, плотный мужчина, до того черный, словно его только что окунули в бочку с чернилами. Произнес непререкаемо:

— Сюда нельзя!

Приподняв полу длинного кожаного пальто, тоже черного, он не спеша достал из кармана брюк серебряный портсигар, сунул папиросу в рот. Как бы взвешивая, подержал портсигар на ладони, затем с тихим щелчком закрыл и опустил в карман. Так же неторопливо чиркнул спичкой и стал пускать сквозь ноздри дым.

Поначалу толпа отступила. Говорят — нельзя. Кто его знает… Война…

— Какой наглый тип! — выдохнула в наступившей тишине старая женщина в очках.

И конец тишине… Хава, швырнув на землю свой узел, прыгнула на ступеньку:

— А ну, пропустите!

Черный толкнул Хаву в грудь, и в это мгновение тронулся поезд. Ее еле успели подхватить, но удержать не смогли. Она рванулась вперед, вцепилась в черного и за ногу стащила вниз. Во весь свой могучий рост он растянулся на земле. Тем временем нескольким счастливцам удалось вскочить в вагон, который увез в полном неведении о случившемся семью черного.

Через несколько недель после того, как мы устроились на новом месте, черный, изрядно потрепанный, неожиданно появился у нас на дворе. Тамара Яковлевна увидела его в окно, бросилась навстречу. Это был ее муж, наш нынешний сосед Ефим Борисович.

Леня больше не причиняет нам неприятностей. Научился ставить ведро с водой на табурет, не проливая ни капельки. И о бегстве не помышляет. Ему бы только рисовать. Ровная зеленая плоскость, а на ней коричневые и черные стволы. Над стволами в густой голубизне висит черное солнце с человеческим лицом, с колючками вокруг. На переднем плане Леня рисует лежащую женщину в желтом платье: «Это моя мама зацепилась за сук и упала».

Дом с красной крышей и синим окном. Из окна выглядывает женщина в желтом платье. А рядом, с головами на уровне крыши, стоят мужчина и женщина: «Это моя мама прячется от фашистов, а дядя и тетя ее стерегут».

На многоцветной земле («это трава, это васильки, это ромашки…») лежит женщина в желтом платье и целится из винтовки: «Это моя мама. Она партизанка».

По Лениным рисункам мы все вспомнили — когда мы разлучились с Соней, на ней было летнее желтое платье. Да, это так. В остальном Леня сочиняет ей биографию по своему разумению. Ну и пусть… Скоро Соня приедет сама, расскажет, что и как с ней было. «Моя выписка из госпиталя вопрос дней, — пишет мне Соня в последнем письме, — ну, может быть, недель. Доктора, золотые руки у них, заштопали и залатали каждую прореху на мне. Я совсем здорова. Но бегать мне уже не придется никогда. И танцевать тоже. Для того и другого требуется по меньшей мере две ноги». Что было, мы не знаем, а то, что есть, не представляется особенно радужным.