— На, три, вот так, — показывает она Баеле, приминая деркач ногой.

Это означает мир.

Леня? На него у Майки тоже не хватает терпения. Но на него она кричать не станет. Ведь у него пропала мама.

Да, вот так, Ленина мама просто пропала. Как случайно, по рассеянности, что ли, оброненная вещь. Когда мы бежали из родного города, Ленина мама была с нами. Вдруг пронесся слух, что немецкий десант гонит всех обратно. Мы бросились с проезжей дороги в лес. Когда мы очутились в чаще, я обнаружила, что с одной стороны держу за руку Баеле, с другой стороны — Леню. Тут же на меня, сзади, налетели тетя Малка и Хава с дочкой. А Сони рядом с нами не оказалось. Именно она, сильная, молодая женщина, быстроногая, совсем недавно получившая приз на соревнованиях в беге, от нас отстала. И пропала. Сколько мы ее ни искали впоследствии — никаких следов. Леня остался жить с нами. И так как он всем нам предпочитал тетю Малку, мы прозвали мальчика ее «меньшеньким».

И вот в ясный воскресный день, после вкусного завтрака, Леня пошел за водой. Хотя это было его обязанностью, он каждый раз опасался, как бы Майка его не опередила. Дожевывая на ходу кусок хлеба с маргарином, схватил стоявшее на скамейке в коридоре цинковое ведро и со всех ног бросился к колонке на углу улицы. А в это время Майка глянула в окно и увидела почтальона. Не прошло и минуты, как у меня в руках очутилось письмо от… Сони, Лениной мамы. Из военного госпиталя. Не успели мы толком разобраться в письме, как между нами возник спор, сказать Лене сразу или как-то подготовить его к неожиданному известию.

— Ну что за ерунда? — отмахивается от нас тетя Малка. — От добра никому еще не было худо.

Особой уверенности я, однако, в ее тоне не чувствую. Нам всем памятны первые дни нашего пребывания в Алма-Ате, когда Леня целыми днями простаивал у окна. Ждал маму. Последнее время, правда, мне подчас даже обидно бывает за Соню. Мальчик вроде начисто забыл, что у него когда-то была мама, Хава говорит: «Чего требовать от ребенка? Успокоился, и слава богу». Если бы так… А вдруг… Из письма Сони мы о ней, собственно, узнали только, что она жива. Из госпиталя пишет… Какая она теперь? Скоро ли мы ее увидим?

Хава подносит палец к губам, и в комнате становится тихо. В открытую дверь видно, как Леня, поднатужась и слегка расплескивая воду, ставит ведро на табурет.

— Зачем такое полное набираешь? — замечает тетя Малка. — Лучше бы сходил лишний раз. Тяжело ведь…

И вдруг за стеной страдальческий голос:

— Ну что за дом, что за люди? — Это наша соседка Тамара Яковлевна. — От детей здесь и так проходу нет. Не хватало еще чужого мальчика, который все делает назло. В коридоре ступить негде. Вечно лужи…

Леня слушал, втянув голову в плечи. А когда голос за стеной умолк, Леня повернулся лицом к окну и сквозь горькие всхлипы стал через плечо швырять в нас свое: «Я плохой… Нарочно буду… Убегу… — И с особой злостью, явно метя в тетю Малку, в свою нареченную «мусеньку-бабусеньку»: — Я всегда буду набирать полное ведро. Не хочу лишний раз ходить. Я плохой. Выгоните меня. Я чужой. Хочу к маме… Где моя мама?»

— Приедет твоя мама, я точно знаю, — не выдерживает тетя Малка.

— Не приедет моя мама. Вы это только так говорите. Хочу к маме. Я убегу от вас.

Лицо у тети Малки собралось в комок. Жалость готова излиться ручьем. Миг, и снова лицо как лицо. И голос у тети Малки спокойный.

— Зачем тебе убегать? — безразлично произносит она. — Иди себе с богом куда хочешь. Никто тебя не держит.

Тишина. Тетя Малка молчит. Леня молчит. Но спина его застыла в ожидании. И тетя Малка деловито:

— Ну вот, можешь идти. Сейчас сложу твои вещи и дам продукты на дорогу. Слава богу, вчера отоварились.

Тетя Малка встает. Проворно выдвигает ящики, скрипит дверками кухонного шкафчика, что-то отбирает, выкладывает. Леня молчит. А тетя Малка:

— Долго ли собраться… Эка важность! Но я бы тебе посоветовала немного подождать маму. Ну, где она тебя найдет, когда вернется?

Леня молчит. Плечи уже не вздрагивают. Спина прямая, упрямая. А тетя Малка:

— Расхлюпался, как младенец. От тебя я такого не ожидала. Достань носовой платок, вон у тебя в кармане. — И последний козырь, так просто, между делом: — Хватит, пойдем умываться, мамино письмо покажу. Приедет твоя мама. Нашлась.

Леня сидит за столом и рисует. Он и не замечает, как время от времени у него судорожно вздымается грудь. Цветные карандаши уверенно носятся по белому листу. Волны… Волны… Синие, зеленые… Нос корабля у одного края листа, нос корабля — у другого края. Красная звезда, черная свастика. На обоих кораблях трубы. Из труб — красное пламя в желтое небо. Леня с головой ушел в морское сражение.

Майка и Баеле моют пол. Тетя Малка устроилась на подоконнике, подобрав ноги, чтобы им не мешать. Рядом ведро воды и ковшик. Тетя покрывает мелом стекла, промывает их, а затем протирает изнутри и снаружи двумя мягкими белыми тряпками. Закончив дело, она, откинувшись, любуется сверкающим стеклом.

— Вот так, — довольная, говорит она, — когда стекла ясные, тогда только и видно, как светел мир.

Ночное дежурство в редакции. Кроме комнаты, в которой сижу я, всюду пусто и темно. Ночь тянется долго. Тишина. Даже телефон не звонит. Оттого, видно, кажется таким тревожным дребезжание дверного звонка. Я ведь жду этого звонка, все время жду и все же каждый раз вздрагиваю: то ли благовест в нем, то ли похоронный звон… Жирные литеры, наклеенные на плотные бланки, — они текут и текут в ночи прямо ко мне. Какая удивительная сила таится в этих обыкновенных черных буковках. Одна телеграмма ясна как день. Прочитываешь и знаешь, что к чему. ТЧК. А вот другая телеграмма прерывается на полувести, а то и того хуже — на полуслове. Что последует за этим? Неизвестно… Взят или сдан «населенный пункт»? Он ведь населен людьми, этот «населенный пункт»…