— Вы не сердитесь, mademoiselle, что мы неряхи, — заговорила Лена, — видите какая гадость. Но если вы будете кричать на нас, мы исправимся. А теперь можно вас поцеловать?

Она по-детски положила руки ей на плечи и звонко поцеловала её в самые губы.

— И меня, — сказала Фанни, показывая крохотные беленькие зубки. — Вы — прелесть какая. Вы сейчас здесь выйдете замуж, как наша прежняя гувернантка.

— Садитесь, садитесь, — говорила Лена, сбрасывая со стула на пол чулки, корсеты и длинные тесьмы пояса с подвязками.

— Зачем же вы всё это валите на пол? — остановила её Тотти.

— Чёрт с ними! Потом подымем.

Она отбросила ногой под диван всю упавшую груду и схватилась за кофейник.

— Наливать вам кофе? Наливать, а?

— Стойте, стойте, — заговорила Тотти. — Вытаскивайте сейчас из-под дивана, что вы туда засунули. Что за беспорядок… Ну!

Лена взглянула на сдвинутые брови новой гувернантки, гибким, детским движением стала на четвереньки и полезла под диван.

— Мы всегда ведь так, — подтвердила Фани. — У нас ужас что такое! Это от мамы. Мама такая же. Она пьёт чай, а в руках башмак держит вместо сухаря…

Она вдруг ринулась к окну и, припав к щёлке, сбоку занавески, заговорила шёпотом:

— Лена, Лена! Иди скорей! Опять он здесь!..

Лена одним прыжком выскочила из-под дивана и кинулась к окну.

— Где? Где? — спрашивала она, тоже заглядывая в щёлку. — Mademoiselle, идите сюда скорей, идите, — смотрите, какой хорошенький итальянчик.

Тотти увидела сидящего у окна, черноволосого, смуглого брюнета в пунцовом галстуке и фланелевом пиджаке.

— Mademoiselle, — правда, душка? Он вам нравится? А? Нравится?

Тотти взяла их за руки и оттащила от окна.

— Как вам не стыдно, — заговорила она, — молоденькие девушки и переглядываетесь с какими-то итальянцами. Уж вы, пожалуйста, при мне этого не делайте.

— Отчего же? — наивно спросила Фанни. — Он пассия Лены, и она хочет за него выйти замуж. Только он совсем бедный. Он чем-то где-то служит и ничем не торгует. А папа иначе, как за хорошего купца не отдаёт.

За дверью послышался стук.

— Mademoiselle, — раздался голос Кости. — Вас мама к себе просит.

— Ну, я с вами ещё поговорю, — сказала девицам Тотти и вышла, к молодому человеку.

— Мама ждёт вас, — повторил он и повёл её чрез несколько комнат в угловую, у которой не было четвёртого угла: он был закруглён. Там, в больших креслах, сидела необыкновенно толстая женщина, с тройным подбородком и добренькими глазками. Кроме глазок всё у неё было чрезвычайно внушительных размеров. Из её бровей можно было выкроить пять пар обыкновенных; носа тоже хватило бы штуки на три. Грудь, живот, шея, — всё это было необыкновенно жирно, и вся она представлялась огромным мешком, прислонённым к креслу.

Когда Тотти подошла к ней, она внимательно на неё, посмотрела, потом показала пальцем на щеку и проговорила:

— Поцелуйте меня сюда, душенька.

Та поцеловала.

— Очень рада, душенька.

Лицо её не выражало радости и смотрело на неё, как плохо сделанная кукла.

— Что же вы стоите? Сядьте, душенька. Вы кофе заваривать умеете?

— Я приехала на должность гувернантки, — сказала Тотти хмурясь.

— Я знаю и очень рада. А я спрашиваю, умеете ли вы кофе варить?

— Нет не умею, — почти со злостью ответила она.

— Скажите, как жалко! У нас прескверно варят кофе. Я турецкого не люблю, а люблю по-русски, — не только со сливками, но и с пенками. Вы любите пенки, душенька? Что же вы молчите?

— Я право не знаю, что вам ответить, — возразила Тотти. — Я думала, что вы поинтересуетесь тем, что я буду делать с вашими дочерьми?

— С дочерьми вы ничего не поделаете. Они и без вас по-французски говорят лучше, чем по-гречески. А вот смотрите, чтоб в окне не торчали. Торчат, да на всех глаза таращат.

Тотти, присевшая было, встала. Она хотела сказать: «Я не могу взяться за такую должность, извините, я не останусь у вас», — но вспомнила, что у неё в кошельке всего три рубля с копейками, и снова бессильно опустилась на диванчик.

— А мужу не позволяйте за собой ухаживать, — продолжала старуха. — Он такой прыткий, даром, что дочери невесты.

— За кого вы меня принимаете? — спросила она.

— Я душенька говорю с вами откровенно, а вы обижаетесь. Это совсем лишнее. Я принимаю вас за хорошенькую девочку и потому знаю, что за вами ухаживать начнут. А вы сейчас ко мне. Я даром что сижу целые дни в креслах, — я ведь рассердиться могу. А когда я рассержусь, очень нехорошо бывает. Поцелуйте меня, душенька, ещё раз и идите к девочкам, да пугните их хорошенько.