Внезапно злое негодование охватило Сережу. Он побледнел и сжал кулаки. Противореча самому себе и понимая, что он окончательно портит свои отношения с сестрою и что ему уже никогда не спасти ее, он закричал каким-то чужим, надорванным голосом:

— Скажи твоему Nicolas, что он негодяй…

Дня через три после этого разговора Сережа встретился с Кубенком на площадке тенниса. Этот Nicolas, подросток лет шестнадцати, был любимцем товарищей и славился своею силою и ловкостью. Сережа стал играть в теннис по настоянию отца; играл он еще худо, и его не очень охотно принимали игроки. Кубенко играл лучше всех. Над Сережей за его неловкость иные даже подтрунивали, но Кубенко всегда за него заступался, и это особенно возмущало самолюбивого Сережу. После партии, которую выиграл Кубенко, несмотря на все Сережины промахи (им пришлось играть вместе), мальчики уселись на длинной скамейке и, помахивая ракетками, разговаривали о спорте. Особенно оживились, когда заговорили о борьбе.

— Вы, кажется, Кубенко, были на борьбе, когда Черная Маска замотал Зигфрида? — сказал рыженький веселый подросток, видимо, заискивая у Кубенка.

— Еще бы! Ловко он тогда прижал немца… Парадом против заднего пояса, как сейчас вижу…

— В тот вечер боролись два петербуржца — маленький Кроль и огромный Гольдберг, — вмешался в разговор еще кто-то, с наслаждением припоминая подробности борьбы. — Девять минут боролись! Кроль взял Гольдберга на захват руки…

— А вы, Нестроев, на борьбе бываете? — спросил рыженький Сережу.

— Нет, не бываю.

— Почему так?

— Нахожу это глупым и неинтересным.

Мальчики переглянулись.

— Нестроев у нас философ, — засмеялся рыженький.

Сережа чувствовал, что не надо спорить о борьбе, но спокойный и чуть насмешливый взгляд Кубенка раздражал и волновал его.

— Вы, Кубенко, кажется, находите мое мнение смешным? — пробормотал Сережа, с ненавистью смотря на неприятного ему Nicolas, который, любуясь, по-видимому, собою, подбрасывал мяч и ловко ловил его ракеткою.

— Нет, отчего же. У всякого свой вкус, — небрежно бросил ему Кубенко.

Ловкий спортсменский костюмчик, с открытым воротом, хорошо упитанное тело Кубенка, холеные руки, все было противно Сереже.

— А вы, Кубенко, не собираетесь бороться перед публикой? — грубо засмеялся Сережа, чувствуя, что этот разговор ставит его самого в глупое положение, но уже не владея собою.

Кубенко только холодно посмотрел на Сережу и ничего не ответил.

Ввязался в разговор рыженький.

— Одно дело — любительский спорт, а другое дело — профессиональный. Мы все можем интересоваться борьбою, а на эстраде выступать — это уже не comme il faut.

Мальчики стали весело болтать, не обращая внимания на Сережу, которого не очень любили.

«Фома хоть умный, по крайней мере, — думал Сережа. А это все дрянь какая-то и круглые дураки…»

Надо было уйти поскорее. Он чувствовал себя лишним. Но уйти почему-то было трудно. Он не мог посмотреть прямо в глаза Кубенку. А тот, как ни в чем не бывало, рассказывал бойко и развязно о своем знакомстве с наездницей из цирка.

— Я говорю ей: Mademoiselle! Вы прелестно держитесь на седле, а она мне говорит по-французски…

Он нагнулся к соседу и сказал что-то вполголоса так, чтобы его не слышал Нестроев.

— Ditez-nous votre aventure! [1] — торопился рыженький, сгорая от любопытства.

Сережа круто повернулся и хотел было уйти.

— А вы куда, Нестроев? — крикнул чей-то насмешливый голос. — Бежит от соблазна! Красная девица.

Но Сережа, не оглядываясь, шагал по дорожке.

Наступил август, и в эти осенние дни Сережа изнемогал от томления, какого он еще не испытывал до той поры. Острая, мучительная, назойливая и отравная мысль о том, что он порочный и низкий человек, сочеталась теперь с иною страшною мыслью. Ниночка погибнет по его вине; он должен был научить ее правде, он мог не допустить ее до падения, но он не сделал этого; и вот Ниночка упрямо удаляется от него… Сережа подозревал, что у нее тайные свидания с Nicolas.

Если его сестра, в чистоту которой он так верил, порочна и лжива, значит, и все люди такие.

«Все развратны и грязны», — думал Сережа в отчаянии.

Молиться Сережа теперь уже совсем не мог и не смел читать на ночь Евангелие, как делал прежде. Ему нравилось разговаривать с Фомою, слушать его уверения, что в мире все ерунда, что надо избегать не безнравственного, а смешного.

— Дураком не надо быть, — говорил Фома. — Пусть тебя люди боятся. Смейся над другими, тогда никто не посмеет смеяться над тобою.

«Если бы Фома знал обо мне все, — думал Сережа. — Он бы наверное засмеял меня и стал бы презирать… Я хуже, чем он».

Однажды Фома пришел к Сереже и сказал, смеясь:

— Ну, брат, сегодня хороводы будут водить. Все девки придут и моя Акулька, конечно. Теперь уж наверное хороводы наладятся. Анютка Богомолова выздоровела. Пойдем, брат, на дикарей посмотрим.

— Почему «на дикарей»? — нахмурился Сережа, вспомнив милое и тонкое лицо Аннушки Богомоловой.

— Ах, извини, пожалуйста, что я негуманно выразился. Сам увидишь, что дикари. Там и парни будут. Только мы с Акулиной моей уединимся потом. Советую и тебе пригласить девицу. Я уж тут один укромный уголок приготовил, у Марьи-солдатки.