В моей голове блуждала единственная мысль о безрассудности происходящего. Зачем мы все это устроили? Это чистое безумие! Просто потому, что так захотел этот сумасшедший шавиш? Я не был трусом, но этот бунт не имел никакого смысла. Израильтяне были хорошо вооружены и защищены, а мы собирались швырять в них куски бетона.

ХАМАС дал сигнал, и заключенные во всех секциях стали кидать деревяшки, куски бетона и мыло. Несколько секунд — и едва ли не сотня черных газовых баллончиков перелетела на нашу сторону, они взорвались, наполнив лагерь плотной белой завесой. Я ничего не видел. Вонь стояла неописуемая. Заключенные вокруг меня попадали на землю, пытаясь поймать ртом хоть глоток свежего воздуха.

Все произошло за три минуты. И это было только начало.

Солдаты направили в нашу сторону большие трубы, из которых валил желтый газ. Будучи тяжелее воздуха, он не рассеивался, как слезоточивый газ, а стелился по земле, вытесняя весь кислород. Заключенные начали терять сознание.

Я пытался вздохнуть, когда увидел огонь.

Горела палатка «Исламского джихада» в третьем квадрате. За несколько секунд пламя поднялось ввысь метров на шесть. Палатки были обработаны каким-то бензинсодержащим веществом, для водонепроницаемости, поэтому вспыхивали, как спички. Деревянные балки и рамы, матрасы, ящики — все было объято пламенем. Ветер разносил огонь на палатки ДФОП/НФОП и ФАТХ.

Бушующее пламя очень быстро двигалось в нашу сторону. Огромный кусок потрескивающей в огне парусины парил в воздухе над колючей проволокой. Солдаты окружили нас. Бежать было некуда — только в огонь.

И мы побежали.

Я прикрыл лицо полотенцем и понесся к зоне кухни. Между горящими палатками и стеной было около трех метров. Более двух сотен заключенных одновременно пытались протиснуться там, поскольку солдаты продолжали пускать в секцию желтый газ.

За считанные минуты половине пятой секции удалось спастись — у нас осталось только то, что было на нас. Все остальное превратилось в пепел.

Многие заключенные пострадали. Чудесным образом никто не погиб. «Скорая помощь» приехала собирать раненых. После бунта тех из нас, чьи палатки сгорели, переселили в другие. Меня перевели в среднюю палатку ХАМАС во втором квадрате.

Единственная выгода, которую получили от этого мятежа заключенные тюрьмы «Мегиддо», состояла в том, что пытки, проводимые лидерами ХАМАС, прекратились. Повсеместная слежка продолжалась, но мы почувствовали себя увереннее и позволили себе немного расслабиться. У меня появились друзья, которым, как мне казалось, я мог доверять. Но по большей части я находился в одиночестве, ничего не делая, и так день за днем.

* * *

— Восемьсот двадцать три!

1 сентября 1997 года тюремный охранник вернул мне вещи и немного денег, которые были у меня на момент ареста, надел наручники и усадил в фургон. Мы доехали до первого пропускного пункта на палестинской территории — Дженин. Солдаты открыли дверь фургона и сняли с меня наручники.

— Свободен, — сказал один из них. Потом они развернулись и умчались в обратном направлении, оставив меня стоять на обочине.

Я не мог поверить своим глазам. Это было так чудесно — шагать по дороге и быть абсолютно свободным. Я так соскучился по маме, братьям и сестрам. От дома меня отделяли всего два часа езды, но я не хотел торопиться. Я смаковал свою свободу.

Я прошел километров пять, чувствуя, как легкие наполняются свежим воздухом, а ухо ласкает сладкая тишина. Вновь ощутив себя человеком, я поймал такси, доставившее меня в центр города. Другое такси привезло меня в Наблус, третье — в Рамаллу, и вот я дома.

Проезжая по улицам Рамаллы, видя знакомые магазины и лица, я хотел выскочить из такси и раствориться во всем этом. Выйдя из машины перед домом, я поймал взгляд мамы, стоящей в дверях. Когда она увидела меня, слезы потекли по ее щекам. Мама подбежала к машине, протягивая мне руки. Она обняла меня и стала гладить по спине, плечам, лицу, голове, и вся боль, которую она держала в себе около полутора лет, наконец оставила ее.

— Мы считали дни до твоего возвращения, — говорила она. — Мы боялись, что никогда больше не увидим тебя. Мы так гордимся тобой, Мосаб. Ты настоящий герой.

Как и отец, я знал, что не могу рассказать маме или братьям и сестрам, через что мне пришлось пройти. Им было бы слишком больно. Для них я был героем, который сидел в израильской тюрьме вместе с другими героями, а теперь вернулся домой. Они даже относились к моему заключению как к некоему полезному опыту, сродни переходному обряду. Знала ли мама об оружии? Да. Считала ли она мой поступок глупым? Возможно. Но он воспринимался ею как участие в сопротивлении и в любом случае был оправдан.

Целый день мы праздновали мое возвращение: ели вкуснейшую еду, шутили и веселились, как всегда, когда собирались вместе. У меня было ощущение, что я не покидал этот дом. А в следующие несколько дней многие друзья — мои и отца — приходили разделить нашу радость.