— Не удивляйся. Она теперь под другой фамилией.

Странно — ни радости, ни волнения… Рассмотрел снимок, прочитал статью. «Почему я ничего не чувствую?»

— Оставь себе — для тебя берегла.

— Выходит, матери моей достаточно было разыскать вас, поехать и забрать меня, если она этого хотела.

— Выходит так.

Пётр собрал свои бумаги. — Вроде бы всё сходится. Нет только подтверждения, что Петя Коваль попал в Бодьинский детдом.

— Тут нет сомнений, — сказала Галина Прокофьевна, — справки я сама писала. Делила пополам страничку в клеточку, выписывала справку и печать ставила. С вами нянечка поехала. Я ей справки отдала и наказала записать, куда наших детей устроят. Она жила с вами в школе, всех проводила и привезла мне список. Не помнишь её?

Галина Прокофьевна развязала вторую папку, а Пётр вспомнил школьный двор и женщину в синем халате, прикрывавшую рот рукой.

— Да, это она. У неё передних зубов не было. Вот, смотри: Якшур-Бодья и шесть фамилий. Завтра пойдём к нотариусу, заверим моё свидетельство и можешь обращаться в суд.

— В суд?

— Ну да. Кто же установит, что ты Петя Коваль? На слово не поверят.

Утром Пётр остановил такси у гостиницы. — Мне нужна машина часа на три-четыре.

— Полсотни без счётчика.

— Ладно. Сначала в магазин — вазу купить и букет цветов. Знаете где?

— Садись.

После нотариуса опять пили чай с вареньем и бубликами. Пётр стал прощаться: — Не знаю, как и благодарить вас.

Галина Прокофьевна накрыла его руку своей. — Я для этого дня берегла папки. Ты не первый, кому они понадобились.

— У меня есть ваш адрес. Если не возражаете, буду открытки посылать к праздникам.

— Спасибо. Женись, Петя, не живи один.

… Полина Ивановна взяла печенье и удивлённо подняла брови — отворилась дверь, вошёл мужчина смутно знакомой внешности, подошёл к столу, приветливо улыбнулся и сказал: — Здравствуйте, Полина Ивановна. Меня зовут Пётр. Я ваш сын.

Она смотрела на него и молчала. Лицо её застыло, и вся она, словно, окаменела. Не меняя позы, оставаясь неподвижной, спросила:

— Вы уверены?

— Абсолютно. Успокойтесь, пожалуйста. У меня нет никаких претензий, и мне ничего не надо. Один только вопрос, на который никто, кроме вас, ответить не может. — Он протянул выписку, присланную в часть. Полина Ивановна не пошевелилась. Пётр положил листок рядом с блюдцем, Полина Ивановна скосила глаза.

— Кто такой Зисман, и почему я назвал себя его именем?

Полина Ивановна очнулась. Взяла в руки выписку, прочитала. — Я тогда у людей жила… их фамилия была Зисман, — и снова замолчала.

Видно было, что разговор не получится. Пётр вынул из кармана заранее приготовленный листок с номером телефона в гостинице и домашним адресом, положил листок перед Полиной Ивановной и сказал, как мог мягче: — Я уезжаю завтра вечером. Если вы что-нибудь вспомните, позвоните, пожалуйста. — Вышел и тихо закрыл за собой дверь.

Утром Пётр гулял по городу. Задержался у памятника Владимиру. Вспомнил рассказ Галины Прокофьевны: «Воспитательница у нас была, молодая, бойкая на язык — умерла в Казани от тифа — шутила, когда тебя принимали: — Ещё один княжий человек. Скоро дружина наберётся.» Вернулся в номер, сел в кресло у телефона ждать звонка. Ближе к вечеру вздрогнул от резкого звонка и снял трубку.

— Пётр?

— Да. Добрый вечер.

— Вы помните что-нибудь из довоенной жизни?

— Совсем немного. Молодую женщину с вашими глазами, тёплый бублик, посыпанный маком…

— Я тогда сказала, что живу у евреев, Зисман фамилия, а ты повторил: «У евреев Зисман фамилия». Ночью вспомнила. — После паузы. — Кем ты стал?

— Отслужил, окончил институт, работаю на заводе. У меня всё в порядке. — Наступила долгая пауза. Потом на другом конце провода положили трубку. До отъезда Пётр не выходил из номера — ждал и не дождался звонка.

На площади перед аэровокзалом местные бабки торговали цветами. Пётр купил охапку гладиолусов, обёрнутых целлофаном поверх мокрой тряпки, и всю дорогу держал цветы на коленях. Из аэропорта поехал в архив. Аня разделила цветы на два букета — один устроила на столе, другой взяла домой. Пошутила: — Говорят — архивная мышь, а вот, видите, и мышкам иногда цветы дарят. — Пётр вызвался проводить её. У дома протянул букет со словами: — Спасибо за всё. Буду напоминать, что не забыл свою крёстную. — Она опять смутилась, сказала, чуть слышно: — Всё. Больше не придёте?

— Обязательно приду. Мы же друзья. — Он уже знал, чем кончается «ты мне друг», даже если в полном смысле этого слова. По дороге корил себя: переступил грань. Неизжитая детдомовская привычка быть со всеми накоротке. Пора поумнеть, товарищ Коваль.

В оставшиеся от отпуска дни Пётр колол дрова на зиму, брал лодку на Юровском мысу, проплывал под мостками, блуждал среди зарослей или подымался вверх по Ижу; днями бродил по окрестным лесам, примечая уютные уголки, чтобы вернуться весной. Немного выше по течению Ижа наткнулся на светлый мысок, устроился под деревом и перечитал «Эксодус», прощаясь с сопричастностью. Где бы ни находился, чем бы ни был занят, неслышная душевная работа не прекращалась ни днём, ни ночью. Ненужное в его новом качестве отправлялось на долгое хранение, стереотипы поведения, выработанные одной реальностью, заменялись новыми. Из отпуска вернулся другой человек: решивший искать работу по душе, найти свою судьбу и прилепиться. «Женись, Петя, не живи один».