Они зашли в ординаторскую, где врачи, воспользовавшись кратковременным затишьем, пили чай. Лизавета снова от порога стала извиняться, и её снова перебили, слово в слово повторив доводы сестёр. Потом стали жать им руки, а невропатолог сорвал с себя часы на пружинном браслете и определил их на Витькино запястье. Витькины протесты он отклонил неуклюжими, должно быть от смущения, словами:

— Носи и помни, а у меня ещё трое есть, совсем часами задарили. А зря ты всё же в медицинский не пошёл!

Зашли они и в столовую.

— Выписались, значит? Ну, и слава Богу. — Зина метнулась к полке, схватила банку и стала запихивать её в Витькину сумку, сопровождая скороговоркой:

— Ты, Вить, не сомневайся… своё… домашнее… клубничное.

Витька стал отнекиваться, но Зина прикрикнула:

— Тебе может и не нужно, а матери сейчас хорошо питаться надо. Ну, с Богом. — И она перекрестила обоих.

В коридоре Витьку как током дёрнуло. Оставив мать на диванчике, он вернулся в столовую.

— Что, Витёк? — спросила Зина и напряглась лицом.

— Тётя Зина, простите ради бога, вы не могли бы одолжить двадцать копеек?

Зина отпустила лицо и всплеснула короткими ручками:

— Что, совсем денег нет?

— Да кошелёк посеял где-то, — соврал Витька.

— Упёрли, точно упёрли! Бросаешь пиджак, где ни попадя, вот и свистнули. Много денег-то было?

Витька отрицательно мотнул головой. Зина порылась в плаще, потом в сумке и высыпала ему в карман горсть мелочи.

— Я отдам, я вам завтра занесу…

— И не вздумай! — прикрикнула Зина, — В больницу не возвращаются, даже если забыли чего. И как выйдите, идите не оглядывайтесь, примета такая.

И они пошли жить дальше, два невысоких хрупких человечка, почти нищие, но безмерно богатые своей взаимной любовью.

В квартире было пыльно, и Лизавета сразу кинулась убирать. Витька отобрал тряпку, проворно протёр их скудную мебель и полы. Лизавета вскипятила чай, и они поели, тонко намазывая Зинаидино варенье на купленный по дороге хлеб. Внезапная смертельная усталость погнала Витьку на диван. Он лёг, не раскладывая и не раздеваясь, и провалился в забытье на долгих шестнадцать часов. Витька проснулся среди ночи и обнаружил Лизавету сидящей рядом на стуле.

— Ты что, мама?

— Как же ты исхудал, — горестно вздохнула Лизавета и, всхлипнув, пошла в свою комнату.

Наутро он смотался в поликлинику, оформил больничный и сдал документы на инвалидность, (третью, рабочую группу на год), съездил к Лизавете на работу, оформил расчёт и получил все деньги, купил картошки, макарон и десяток суповых концентратов, и успел придти домой за минуту до начала дождя. Небо, словно дождавшись завершения самых неотложных дел, погрузило город в нудную двухнедельную морось. Лизавета снова заскучала, и Витька снова пожалел о переезде — в их коммуналке мать нашла бы себе занятие. Зашла Алевтина и поздравила с выпиской. Лизавета хотела угостить гостью чаем с вареньем, но постеснялась своих чашек с давно отбитыми ручками и щербатых блюдец, не пригласила и долго переживала своё негостеприимство. Алевтина снова пришла в субботу и попросила Витьку помочь шофёру затащить новый телевизор. Они подняли тяжеленный ящик на пятый этаж, в квартире сняли с тумбочки старый, поставили новый, и шофёр ушел, небрежно сунув в карман четвертак. Витька подключил и настроил телевизор и уже пошел к двери, когда Алевтина спросила, не сможет ли он вытащить старый на помойку.

— Он исправен и трубка у него новая, в прошлом году поменяли, — зачем-то добавила она, — а то забрал бы домой, всё маме веселее будет, да и тебе по лестнице не таскать, — вдруг нашла она компромиссное решение.

Так у них появился первый в жизни телевизор.

Десятого октября нас, наконец, привезли с картошки и, дав четыре дня на поправку здоровья, два из которых пришлись на законные выходные, назначили начало занятий на понедельник. В воскресенье дождь прекратился и задул холодный северный ветер. Выскочив утром из подъезда, Витька шмякнулся, поскользнувшись на обледеневшем асфальте. Гололёд покрыл стволы и ветки деревьев блестящим бесцветным лаком, и даже жёлтые листья висели, словно закатанные в прозрачный целлофан. Занятий, как таковых, в понедельник не было. Всех первокурсников собрали в актовом зале и часа два преподаватели рассказывали им о предстоящей учёбе, грозили отчислением по любому поводу и карами за невыполнение всевозможных требований. Остаток дня они провели в библиотеке, стоя в бесконечных очередях за учебниками. Витька ехал домой озабоченный предстоящими непредвиденными расходами. Оказалось, что каждый предмет требует по нескольку общих тетрадей (каждый преподаватель почему-то подчёркивал «По 95 копеек»), необходимых для записей лекций (у кого лекций не будет, до экзамена не допустят), для семинаров и для конспекта Ленинских работ (у кого конспекта не будет, на экзамен может не приходить), и этот список был бесконечен. Чертёжнику требовались готовальня, чертёжная бумага строго 210 на 297, карандаши различной твёрдости, ластик, пара угольников и что-то ещё. Начертальщик не мог обойтись без разноцветных карандашей. Физик убил всех требованием немедленно забыть весь школьный курс физики, так как они будут изучать всё заново, но с совершенно иных позиций и посоветовал приобрести хорошие калькуляторы с синусами и косинусами. Химичка потребовала обзавестись белыми халатами и регулярно стирать их, а не ходить грязными «чумичками» («чумички», естественно, на зачёт могли не рассчитывать). Больше всего Витьку расстроил физкультурник. Он начал с того, что не потерпит наплевательского отношения к своему предмету, сообщил, что 67 % всех отчислений первокурсников связаны именно с физкультурой и потребовал, чтобы студенты приходили на занятия в кедах, голубых трусах и красных футболках с короткими рукавами, а студентки в чёрных тренировочных штанах и жёлтых майках с длинными рукавами. Окончательно добило Витьку его требование к первому снегу обзавестись лыжами, ботинками, палками и лыжными костюмами по собственному вкусу и возможностям.

Из президиума Геннадий Антонович одобрительно кивал головой.

Поднявшись на свою площадку, за алевтининой дверью Витька услышал оживлённый голос матери. Он вырвал листок из старой школьной тетради и стал прикидывать расходы. Получилось много. На лестнице хлопнула дверь — вернулась с работы Светка, Алевтинина дочка. Минут через десять пришла Лизавета и рассказала, что утром, проводив дочь, Алевтина побежала на работу, но, выскочив из подъезда, поскользнулась, ушибла ногу, локоть и спину, еле взобралась на пятый этаж и постучалась к ней: «Спасай, соседка». Весь день Лизавета провела с ней, а сейчас Светка предложила ей побыть при матери сиделкой.

— Представляешь, за деньги, — сокрушенно говорила Лизавета, — будто мы и не соседи вовсе. Я обиделась даже.

Витькин листок, с его руб. и коп, привлёк её внимание:

— Чьи деньги считаем? — весело поинтересовалась она.

Витька рассказал о внезапно свалившейся на них заботе. Лизавета села на диван и прошлась по списку.

— Тетради нужны, значит купим. Карандаши у тебя со школы остались, не новые, но рисовать можно, а там посмотрим. Угольник сломали при переезде. Склеить нельзя? — Витька неопределённо мотнул головой, — Понятно, купим. Циркуль был ведь где-то? — Витька кивнул, — Вычёркиваем. Халат у меня есть. Не белый, правда, но надевается спереди — рубашку предохранит. Трусы синие. У тебя чёрные есть новые, не надёванные, может сойдёт, а, Вить? — Витька пожал плечами, — А будет придираться, так я их выварю, с них краска и слезет, она легко сходит, а потом в синее перекрашу, — решила Лизавета, — И футболку твою белую школьную в красное перекрашу. У неё рукава длинные, так ты закатаешь, а придерётся, я их обрежу, да подошью. А кеды у тебя и так есть, так что живём, сынка.