В этом великом творении русского обличительного искусства есть строчки, которые пушкинист Бонди должен был бы хорошо помнить.

Не все смолкнули, усердный льстец.

Я, Белинков, Аркадий Викторович, 1921 года рождения, уроженец города Москвы, еврей, беспартийный, образование высшее, литературовед, не смолкнул.

Я говорю усердному льстецу: подлец.

Наш побег в Америку начался с поездки по России в 1966 году. Казалось, нам это не по плечу: здоровье Аркадия катастрофически ухудшалось. Опять, как о последнем средстве, заговорили о положительных эмоциях. Где их взять в стране, возвращающейся к сталинизму? Никто не смог дать подходящего совета. Но был один выдающийся врач Исаак Григорьевич Баренблат [163] . Он посоветовал путешествие. Аркадий принял эту идею с восторгом. Его родственники с ужасом. Как только поезд тронулся и замелькали подмосковные станции, Аркадий стал у окна в проходе вагона и дотемна не мог оторваться от полей, перелесков, деревень: близлежащие проносились с такой скоростью, что их нельзя было рассмотреть, а дальние уплывали медленно, и за ними можно было долго следовать глазами… Он был одухотворен, возбужден и даже перестал задыхаться. Должно быть, он так себя чувствовал десять лет назад, когда вышел из лагеря. Да и теперь мы отправлялись в места, когда-то бывшие вольными территориями: Псков, Новгород, Таллин.

Поездка была трудной. Мы передвигались на поездах, автобусах, попутных машинах, ночевали где придется и питались как попало. Поездка была восхитительной. Ни газет, ни радио, ни телефонных звонков. Не надо перепрятывать тексты, спорить с редакторами, бесконечно переписывать рукописи.

Как в целительную воду, нырнули мы в двенадцатый век из двадцатого.

Древняя Русь открылась в Пскове. Старинный северный город торжественно проступал через унылую современную архитектуру и тусклый быт советской провинции. Звонницы, подворья, монастыри, крепостные башни… Русские зодчие всегда вписывали свои храмы в пейзаж. Псковитяне их вписывали в небо! Небо тут пасмурное, купола церквей серебряные. «Северный», «пасмурный», «серебряный» — звуковое восприятие накладывается на зрительное. Каменные стены сужаются кверху не только по закону перспективы, но и по замыслу строителей. Взгляд паломника цепляется за шероховатую поверхность стен, пробирается через несложный лабиринт маленьких окошечек и куполов, скользит по гладкому серебристому куполу и, набрав скорость, взмывает вместе с крестом прямо в небеса. Законы земного притяжения уже не действуют. Дух захватывает. Или, отлученные от Бога всем опытом советской жизни, мы, сами того не сознавая, приближались к Всевышнему?

Чтобы попасть внутрь соборов — тех, что не превращены в казенные склады керосина или картофеля, — надо было получить пропуск в райкоме партии. Аркадий предпочитал разыскивать старожилов, живущих по соседству с памятниками старины. За небольшую мзду они раскрывали перед нами тяжелые двери, скрипевшие на ржавых петлях.

С трепетом вступали мы в пустые, заплесневевшие помещения. Из разбитых окон дуло. Под сводами шаркали крыльями птицы. Обутый в валенки старик объяснял, указывая наверх: «Это — купол, или, по-научному, — кумпол». Терракотовые лики неподвижных святых косили белки внимательных глаз: «Зачем пришли? Из пустого любопытства?» В гулкой тишине мы беззвучно с ними объяснялись. Святые учили читать свет и тени, показывали Саваофовы лучи, уводили в иные измерения. Что-то внушали. Искусство священнодействовало.

В отличие от Пскова старина праздничного Новгорода была подновлена свежей краской. Город уже приспосабливали к туристской показухе. На руинах соборов, так и не восстановленных со времен войны, висели одинаковые аккуратные надписи: «Разрушено немецкими оккупантами». (Надписи никого не обманывали.) Ах, в этом городе памятники архитектуры пели, и пели их наименования. Камушками по быстрой речке перекатывалось «р» в названии церкви «Федора Стратилата на ручью». Мы скандировали весь день: Стра-ти-ла-та-на-ручью-Стра-ти-ла-та-на-ручью…

В сумеречной церкви Спаса Преображения на Ильине улице у нас состоялась встреча с Феофаном Греком. Его столпники и праотцы расположились на внутренней стороне мощных сводов храма. Взирая на нас сверху вниз, они вздымали руки, готовы были броситься на чужаков, уличали в неправедности, требовали исполнения Долга. Седые их волосы и бороды развевались. Тревожная святость. Беспокойная величественность. Фанатики. Восхитившись и поежившись, выходим на современную, многолюдную улицу.

После Новгорода — в Михайловское, к Пушкину.

По дороге мы предполагали остановиться в гостинице на окраине города. Вестибюль гостиницы походил на зал ожидания на железнодорожном вокзале времен войны. На мешках и чемоданах сидели измученные, покорные женщины с ревущими, рвущимися куда-то детьми. Ни на что не надеясь, показываю чистенькой девушке в окошечке членский билет Союза писателей. Она мило улыбается: «Да-да, пожалуйста!» А на полу шевелится табор неприкаянных людей. Свирепо взглянув на меня, Аркадий отказывается от номера. Прыткая тетенька — она давно тут поджидала случая — предлагает снять комнату у нее: «…тут, совсем недалеко». Километра три тащимся по солнцепеку, по открытому полю. Тетка помогает нести вещи. В ее избе нестерпимая жара — чинят и, проверяя качество своей работы, топят печь. Ночью Аркадий перенес легкий сердечный приступ — первый за все путешествие. Тем не менее едем дальше.