Через неделю — опять звонок: «Товарищ Ильинский, вы помните, что вы приглашены в Кремль на празднование годовщины Октября?» Ильинский поблагодарил, сказал: «Да, да, обязательно. Я помню».

За день до празднования — третий звонок: «Товарищ Ильинский, вы не забыли? Завтра за вами пришлем машину». Ильинский поблагодарил, повесил трубку.

Назавтра приезжает машина. Ильинского везут через Спасские ворота в Кремль. Привозят к Кремлевскому дворцу. А сам обед, на который его привезли выступать, должен был состояться в Георгиевском зале. Ильинского проводят через какую-то боковую дверь, оставляют в небольшой комнате и говорят: «Подождите здесь». Ильинский ждет. Кругом тишина, полумрак. Затем появляется другой сопровождающий, ведет Ильинского в следующую комнату и говорит: «Ждите здесь». Тишина, полумрак. Через какое-то время появляется новый сопровождающий, снова проводит Ильинского теперь уже в третью комнату и скрывается. Ильинский ждет. В комнате полумрак, но уже слышен отдаленный гул людских голосов.

И вдруг дверь распахивается, и Ильинского вводят в огромный Георгиевский зал. Горят люстры, сверкает паркет. В центре зала стоит длинный, уставленный выпивкой и закусками стол, за которым сидят члены политбюро и правительства, а по обе стороны большого стола, словно рыбки-лоцманы возле акулы, притулились небольшие столики для приглашенных. Все, конечно, пируют. Шум, гвалт, дым коромыслом! Ильинского проводят в угол зала, где устроена небольшая артистическая эстрадка, и говорят: «Выступайте!» Ильинский поднимается на эстрадку, тоскливо оглядывает колобродящий зал и начинает читать рассказ Чехова «Пересолил!». Никто, конечно, его не слушает, все увлечены полупьяным разговором. А что делать? Выступать надо, собрание высокое — выше некуда, не откажешься. И Ильинский продолжает читать. А в рассказе Чехова, если помните, в лесу седок зовет насмерть перепуганного им сбежавшего возницу: «Клим! Климушка!» Ну, Игорь Ильинский мастер разговаривать на различные голоса, к тому же чуть прибавил звука, чтоб докричаться до публики, не себя же он пришел развлекать, в конце концов! И вот дойдя до означенного места в рассказе, он как завопит: «Клим! Кли-и-имушка!» И тут совершенно неожиданно зал среагировал. После слова «Клим» шум заметно поубавился, а после слова «Климушка!» наступила мертвая тишина. Все головы, как по команде, повернулись сначала в сторону Клима Ворошилова, тоже озадаченного этим обстоятельством, а потом с такой же фантастической синхронностью обратили свои взоры на бедного Ильинского, который, забившись в угол, читал Чехова. Взбодренный завоеванным в неравной борьбе вниманием, Ильинский продолжал чтение. Глаза его вдохновенно блестели. Однако зал, быстро разобравшись в чем дело, снова загудел и отвернулся от выступающего.

Ильинский закончил выступление и под жидкие аплодисменты сошел с эстрады. Никто его больше не встречал. За пределами номера миссия сопровождающих была окончена. И где тут выход? — непонятно. Ильинский долго болтался по огромному залу в надежде отыскать для себя какое-либо пристанище. Наконец, кто-то окликнул его: «Игорь Владимирович!» Он увидел два-три знакомых лица и подошел к столику. Навстречу поднялись певицы из Большого театра Барсова и Шпиллер. Ильинский поздоровался с ними и вдруг увидел справа от себя протянутую руку с бокалом и услышал за спиной хрипловатый, с едва заметным грузинским акцентом, голос: «Здравствуйте, товарищ Барсова! Здравствуйте, товарищ Шпиллер!» Барсова ответила: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! С праздником!»

«Я как стоял, — рассказывал Ильинский, — так и остался стоять, боясь пошевелиться». Сталин сделал несколько замечаний по поводу туалета Шпиллер. А Барсова, желая помочь Ильинскому выйти из создавшегося положения, представила его Сталину: «Иосиф Виссарионович, вы разве не узнали? Это Игорь Владимирович Ильинский! Он только что замечательно сыграл бюрократа Бывалова в фильме «Волга-Волга»». Сталин протянул бокал в сторону Ильинского, у которого в ту же секунду, неизвестно откуда, оказался в руках точно такой же, и сказал: «Вы — бюрократ, и я — бюрократ! Так давайте выпьем за искоренение этого вредного явления!»

А на следующий день Игорю Ильинскому вручили орден Ленина.

После «Старого знакомого» я снялся в фильме «Миссия в Кабуле», о съемках которого рассказал в предыдущей главе. Потом было еще несколько эпизодов у разных режиссеров, в том числе в фильмах «Двенадцать стульев» и «Иван Васильевич меняет профессию».

И наконец, я испытал особые ощущения, когда работал на съемочной площадке вместе с детьми в киноленте «Приключения Буратино». Меня пригласили на роль Карабаса-Барабаса. Горький говорил, что для детей надо писать так же, как и для взрослых, только еще лучше. С полным правом это можно отнести и к актерам. Дети-партнеры не терпят никакой фальши, и правда общения с ними должна быть безукоризненной. Я это сразу почувствовал на репетициях.

Натурные съемки проходили в Ялте, а павильонные — в Минске. Когда я приехал в Ялту, то застал уже сложившуюся кинематографическую команду детей, за которыми приглядывали сопровождающие их родные, в основном, дедушки и бабушки.

Среди них был один господин из Львова. Его восьмилетний внук играл Артемона. Да и все дети были примерно этого возраста. Что интересно, этот мальчик каждое утро просил у дедушки рубль. Из воспитательных соображений дедушка не спрашивал, для чего внуку деньги. А потом выяснилось, что мальчик тратил их на цветы, которые каждый день на съемках преподносил девочке, игравшей Мальвину.

Эта девочка тоже была интересным созданием. Когда я знакомился с детьми, они сидели в машине. «Мальвина» опустила длинные ресницы и, выдержав паузу, чтобы взгляд ее не пропал даром, — широко распахнула свои огромные небесного цвета глазки. Это было похоже на вполне сознательное кокетство взрослой женщины.

Остальные дети ничем особо примечательным не отличались, хотя все они были обаятельны обаянием ребенка. Но каждый имел свой характер и задавал немало хлопот сопровождающим их родственникам.

Спустя годы, на встрече, связанной с юбилеем фильма, я увидел улыбчивого Диму, сыгравшего Буратино. Тот прелестный мальчик превратился в здорового взрослого парня. Он пытался соответствовать тому, что изображал в картине, но у него это не получалось — ушла детская непосредственность.

Помимо кино я много работал на телевидении. И начинал я тогда, когда не было этих огромных корпусов, не было Останкинской башни. Все телевидение располагалось на Шаболовке в скромном здании с одним павильоном, с одной телекамерой. Ничего не монтировалось, не записывалось. Все снималось одним куском в прямом эфире.