Во хмелю, но не до головокружения, я восстанавливал в памяти обрывки моей прежней жизни с отцом, пока автобус ехал по Коркоран-стрит. За Коркоран-стрит следовала Маркхам-стрит. На Маркхам-стрит обреталась редакция «Вечернего Гермеса». У жвачной девицы я осведомился об Эверетте. Вскоре вышел мистер Эверетт.

— Слушаю вас, — произнес он так, словно я был ему незнаком, не приглашая войти.

— Я только хотел получить, — сказал я, — некоторую информацию. Адрес моей сестры в Танбридж-Уэллсе.

— О, это вы?

К нотному стану, приклеенному к лысине Эверетта, прибавилась загогулина на лбу, напоминающая нахмуренный альтовый ключ.

— У меня есть все основания недолюбливать вас, но сейчас я не могу об этом даже думать.

— Как Имогена?

— Вы имеете к этому какое-то отношение, да? Да? Постойте-ка. Вас здесь быть не должно. Вы должны быть в Японии. Япония, — сказал Эверетт и, к моему удивлению, принялся декламировать не то из самого себя, не то из Альфреда, Гарольда или Джона:

Страна бумаги рисовой, где лотосы нежны,

Где крошечные корни у крошечной сосны,

Звенят бутоны сакуры — над озером цветение,

И древней Фудзиямы вздохи и трясение.

— О, господи, нет! — сказал я. — Ничего подобного. Над моей девушкой надругались подростки из Вашингтон-Хайтс. Вот такую картину привез я с собой. И мой отец умер.

— Да, — спокойно сказал Эверетт, — что-то было об этом в передаче на коммерческом канале. Об этих обоих происшествиях. Имогена поправится. Она потеряла четыре зуба. Сейчас она выглядит, как в те времена, когда у нее начали выпадать первые молочные зубки. Но тогда это было естественно, конечно. В основном. А эти ей выбили, — он завздыхал и затрясся.

— Будет вам, — сказал я, — пойдемте в «Гиппогриф». Я взял его под руку. — Мне все равно нужно увидеться с Элис, — и тут я спохватился: не стоило говорить, что мне нужно увидеть Элис. И Уинтерботгому лучше пока держаться подальше от Эверетта.

— Все со мной в порядке, — сказал Эверетт, вытрясываясь из моих рук. — Я схожу с вами. Труди! — попросил он жвачную девушку. — Принеси мне шляпу, будь умницей. Мне же не нужно надевать пальто, правда? — спросил он меня. — Отличный на вас костюм, — заметил он, щупая материю, — вы, кажется, богач, верно?

— Если вы имеете в виду «Избранные стихотворения», — сказал я, — то я весьма склонен…

— Ох, бес с ним, с «Избранным»! — вскричал Эверетт. — Спасибо, дружочек, — сказал он девушке, принесшей ему шляпу, — огромное спасибо!

Он чуть успокоился, пока мы шли в «Гиппогриф» и сказал:

— Я действительно очень рад, что вы пришли со мной повидаться. Я знал вашего отца. Мне кажется, вашей сестре будет приятно, если я напишу о нем, как вы думаете? Когда похороны?

— В среду пополудни.

— Я приду. Жаль, что придется встретиться с Берил и Генри в таких печальных обстоятельствах. Но мне будет приятно. Уверен, что у них все в порядке, просто они очень заняты. Я писал им, знаете ли, но они пока не ответили.

— Так какой у них адрес? Похоже, никто так и не сообщил им о случившемся.

Эверетт мгновенно остановился и вытащил из кармана набитый бумажник. Он неуклюже рылся в куче визиток и каких-то мятых клочков бумаги, угрюмо ворча себе под нос «Туу-туу-туу», словно доктор Джонсон[81]. Наконец, он нашел то, что мне было нужно.

— Вот он.

Я заглянул в почтовое отделение, которое оказалось поблизости от «Гиппогрифа», и, пока Эверетт в ожидании бесцельно разглядывал потолок, отправил телеграмму. У отца не осталось в живых других родственников, кроме нашей тетки в Редруте, но она была слишком стара, чтобы осилить поездку. Берил позднее даст ей телеграмму. Остальных оповестит Тед (по три и шесть на нос, не так ли?), так что нет необходимости печатать некролог в газете, рассудил я, поскольку все они — завсегдатаи «Черного лебедя» или «Гадкого селезня».

Мы спустились в подвальчик «Гиппогрифа», постучались, были пристально изучены новым лицом в окошке и допущены. За стойкой стоял Мэннинг.

— А где же Элис? — спросил я Эверетта.

— А где же Элис? — повторил Эверетт, как попугай.

И удивительно к месту, в ответ на эту его реплику, брыластый дядька на высоком стульчике у барной стойки — судя по голосу, преуспевающий торговец с лотка, запел:

Элис, ты где? Ты неблизко!

В подвале купаешь киску!

[82]