— Взяла выходной, — сказал Мэннинг. — Поехала со своим дружком в Стратфорд. Пожалуйста, сэр, — подал он виски жиртресту у стойки.

В полумраке я разглядел парочку, которая танцевала, оплетая руками она — его шею, он — ее талию. Но музыкальный автомат безмолвствовал. Безмолвный любитель читать газеты в полумраке, которого я помнил еще с прошлого раза, по-прежнему был здесь и щурился с неистовой сосредоточенностью. Мы с Эвереттом взяли по светлому элю и чашку маринованных коктейльных луковок. Из мрака в дальнем углу возник призрак вест-индского гитариста, но не того, которого я видел в прошлый раз.

— Вижу, куда вы смотрите, — сказал Мэннинг, — пришлось от него избавиться. Совсем заупокойным стал. Все о смерти, да о Боге, да о Божьей матери и все такое прочее. Посетители на стену лезли, — он подал хрустящий картофель на гарнир к нашим коктейльным луковкам. Я с жадностью набросился на свой ланч. Эверетт спросил задумчиво:

— Вы знаете, я полагаю. Знаете, что с ней случилось?

— Знаю, — я сморщился, глотнув эля — теплого, пресного, но решил не отказываться, так меньше шансов окосеть.

— А как вы об этом узнали? — спросил Эверетт настойчиво. — Как вы могли узнать, если были в Японии?

— Новость ждала меня на Багис-стрит в Сингапуре, — сказал я, — и подтвердилась в Токио.

— О, — вздохнул Эверетт опустошенно, но без удивления. — В каком-то смысле оно и к лучшему, — сказал он. — Зато она вернулась к отцу. Отцы на старости лет особенно нуждаются в дочерях.

— Не такой-то вы уж старый.

— О нет, я очень стар. Под шестьдесят, — возразил Эверетт. — У меня была более насыщенная жизнь, чем у большинства людей. Я вкусил жизни досыта, будучи поэтом. Да и не любит она мужчин, правда. Она любит только своего папу. Она стала такой, какой всегда была, — похудела, правда, сильно, да еще без зубов. И к парикмахеру не ходит. Нам хорошо вместе, да! Хорошо! — бокал дрогнул в его руке. — Мы очень счастливы вдвоем.

— Она вставит себе зубы через государственную систему здравоохранения, — безжалостно сказал я. — А перед этим сходит к парикмахеру. И ее снова заинтересуют мужчины. Вам этого не предотвратить.

— Нет-нет! — воскликнул Эверетт. — Она ненавидит секс. Она всегда притворялась, что он ей нравится, потому что хотела казаться взрослой. Но она так и не повзрослела. Все это одна только видимость, понимаете? Нечто наносное, шкура, скрывавшая ее истинную сущность. Уверяю вас из глубин собственного опыта, из глубины отцовского сердца, что это единственно возможные настоящие длительные взаимоотношения с женщиной. Да, да, да!

— Нет, нет, нет! — эхом отозвался лоточник со своего одинокого стула.

Он и не думал кого-то оскорбить. Эверетт проигнорировал его реплику и продолжил:

— У вас нет дочери, так что вы не можете знать. К кому обращается Шекспир, истерзанный физической похотью и постыдностью актерской жизни? Не к супруге своей, которая все равно вскоре станет его вдовой, но к своей дочери. Чудесное, потерянное, преображенное дитя. Все это вместе. А теперь, надеюсь, — сказал Эверетт, — я вступаю в заключительный период. Период поэзии более утонченной, наполненной, вероятно, мудростью старца, благословляющего этот грешный мир, поэзии уходящего на покой, — он вытянул руки в благословляющем жесте, — поэзии, которая говорит, что никому из нас на самом деле не дано право на ответ.

— Ответ? Какой? — спросил я.

— Ответ на все вопросы, в конечном счете сливающиеся в один-единственный вопрос, вопрос, который непросто сформулировать, хотя всем известно, о чем он.

Я украдкой посмотрел на Эверетта. Глаза Эверетта в экстазе закатились к потолку. Честно говоря, у меня и в мыслях не было, что Эверетт безумен — не более безумен, чем викарий, или Тед Арден, или Селвин, или не-телезрители этой новой Англии. Похоже, Эверетт наконец-то, и по всей видимости после долгих исканий, нашел нечто пригодное для того, чтобы повесить на него боевые доспехи. Истерзанная бурей дочь причалила к родным берегам, истерзанный бурей поэт причалил к родным берегам. Корабль и гавань стали одним целым. А мне, видимо, пора отчалить? Неужели? Неужели у меня есть другие дела? Но я ни о чем не мог думать, кроме последнего долга еще живущему Уинтерботтому, долга, который я все равно не в состоянии отдать немедленно. А вот заботу о мертвых нельзя доверять дилетанту. Отец мой, наверное, сейчас в умелых руках, и подобие человека вскоре станет набором «Юный химик». Тед будет прикидывать, сколько заказать ветчины и сколько буханок хлеба нарезать. Очень профессиональные слова ждут, когда их произнесет над усопшим тренированный голос горе-викария. Осиротевший сын, этот дилетант, теперь получил передышку, чтобы подумать о том, какой ужасный проступок он совершил — приехал домой без разрешения, хотя он сам купил билеты, бросив токийский филиал на попечение человека, который запросто может сбежать, прихватив миллион с гаком йен наличными, которые до сих пор лежат в хранилище, не отправленные в банк. Ох… ладно.

— Тогда до среды, — сказал я Эверетту.

— О да, — ответил он. — И я напишу стихотворение на смерть мастера-печатника. Оно появится в субботнем номере, согласны? Погодите, не уходите пока.

Трясясь, он вытащил из кармана записную книжку в переплете из глянцевой кожи и принялся писать в ней карандашом. Вест-индиец вжарил по струнам, но Эверетт будто впал в забытье и ничего не услышал. Вест-индиец запел:

В конце войны, и, увы, не мимо,

Бомба упала на Хиросиму.

Пусть преступленьем зовут это здесь,

Хоть это всего лишь научный прогресс…

И далее в том же духе, несколько куплетов незатейливого изложения карибской точки зрения на достижения белого человека. Я взял пиво Эверетту и бренди для себя, пока Эверетт крайне сосредоточенно обдумывал и записывал рифмы, губы его беззвучно шевелились, карандаш набрасывал время от времени варианты рифм в прокуренном воздухе. Когда певец выдохся, и его сменила нежная медленная мелодия из музыкального автомата, а обнимающаяся парочка снова вышла танцевать, Эверетт объявил: