Он встал из-за стола и большими шагами прошелся к окну. («Не замечаете ли вы, насколько негры в последнее время стали светлее? Из года в год эта перемена становится заметней. И чисто-черных негров старых времен вы тоже видите не много. Они быстро исчезают. Пятьдесят лет назад мулаты попадались часто, но квартероны и окторуны были такой же редкостью, как белый мул на коровьем пастбище. Но не в наше время. Прямо не знаешь, чего и ждать еще лет через пятьдесят».)

Повернув от окна назад, Далтон остановился перед Джозиной, сильно покраснев и посмотрев на нее так, словно это была упрямая и недружественная свидетельница на перекрестном допросе.

— Почему же ты молчишь? — спросил он громовым голосом. — Разве ты не слышала? Я задал тебе вопрос! Я задал тебе даже два вопроса!

Джозина на мгновение прикусила губу. Потом весь ее страх пропал, и она спокойно подняла глаза.

— Мистер Бэрроуз, вы, может быть, считаете, что я недостаточно хороша, чтобы разговаривать и вести себя, как белая, — сказала она неторопливо и спокойно, — но моя мать была достаточна хороша для белого.

Он воззрился на нее.

— Для какого белого?

— Для моего отца.

— Кто это тебе сказал?

— Моя мать.

Далтон засунул руки в карманы и, прежде чем заговорить с ней снова, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате. Как опытный адвокат, он отлично знал, что долгий допрос свидетеля, дружественного или недружественного, может только повредить его собственным интересам. Он всегда умел быстро обдумывать и решать вопросы на ходу и теперь соображал, насколько далеко можно завести этот допрос. Перестав мерить шагами комнату, он сразу изменил свою манеру разговаривать. Впервые за все это время он стал любезным и снисходительным.

— Скажи мне вот что, Джозина, — начал он, бегло улыбнувшись. — Для чего ты это сейчас говорила? Это очень любопытно. Откуда тебе столько известно о предполагаемых отношениях твоей матери с каким-то белым? Откуда ты узнала, что он твой отец?

— Так сказала мне моя мать. — Потом Джозина прибавила: — И бабушка Мэддокс тоже знает. Она даже больше говорила об этом, чем моя мать.

Далтон собирался было спросить ее, что же еще ей известно об ее отце, но вдруг передумал и отошел от Джозины. Он долго стоял у окна спиной к комнате, глядя на площадь перед зданием суда. Когда он заговорил снова, голос его звучал напряженно, но сам он казался спокойным и держался, по-видимому, дружелюбно и любезно.

— Сколько тебе лет, Джозина? — спросил он, не отходя от окна и повернув только голову, чтобы взглянуть на Джозину.

— Двадцать четыре года.

Он отошел от окна и медленно подошел к ней.

— Как зовут твою мать?

— Джозефина. Все зовут ее Джози.

— Сколько ей лет теперь?

— Ей около сорока.

— Кожа у нее такая же светлая, как у тебя?

— Не совсем. Она немножко темнее.

Его густые брови слегка приподнялись.

— Твоя мать была замужем, когда ты родилась?

Джозина отрицательно покачала головой.

— Почему ты носишь фамилию Мэддокс?

— Потому что это была фамилия моей матери, и моей бабушки, и прабабушки тоже.

— Твоя мать сейчас замужем, и у нее есть другие дети?

— Да, сэр.

— Где она живет?

— Она жила раньше в Пальмире, а теперь живет на ферме в деревне.

— Где ты родилась, Джозина?

— Здесь, в Пальмире.

— Ты живешь здесь всю жизнь.

— Да, сэр.

Далтон вернулся к своему столу и сел в зеленое кожаное кресло с высокой спинкой. Он хлопотливо передвинул бумаги и документы с одного края стола на другой, даже не глядя как следует, что он делает. («Когда вы становитесь взрослым и приобретаете некоторый жизненный опыт, вы нередко интересуетесь, поступили бы вы точно так же, как в прошлом, если бы пришлось начать жизнь сначала. Это трудно решить любому человеку, потому что плохое и хорошее и теперь смешивались бы так же, как это было тогда, и никто не знает, что в конце концов перевесит. В молодости я проделывал такие штуки, которых стыжусь теперь и в которых никому не признался бы, да мне и повредило бы, если б это обнаружилось, но в глубине души я счастлив, что пережил все это в юности».)

Немного погодя Далтон откинулся на спинку кресла и улыбнулся Джозине.

— Боюсь, я был сейчас не очень любезен, — сказал он извиняющимся тоном. Его глаза прищурились в улыбке. — Не знаю, что заставило меня выйти из себя и так разговаривать. Я сожалею об этом, Джозина. Я хочу тебе сказать, что, как только ты вошла сюда, я сразу увидел, что ты больше белая, чем негритянка, и мне бы надо было обращаться с тобой, как с белой. Я это ясно вижу по овалу твоего лица, по цвету волос, по форме бровей. Все это очень заметно… и к тому же очень привлекательно. Я бы сказал, что ты негритянка на одну восьмую — окторунка. И чем больше я на тебя смотрю, тем больше в этом убеждаюсь. Кроме того, Джозина, ты очень красивая девушка. Исключительно красивая. У тебя такого характера красота, что очень многие белые девушки отдали бы за нее все на свете. Тебе очень повезло, Джозина.

Далтон наклонился и нервным движением руки поправил бумаги на столе.

— Знаешь что, Джозина? — сказал он задушевно. — У меня две дочери. Одной восемнадцать лет, другой — двадцать, почти твой возраст. Я считаю их тоже очень красивыми и очень люблю обеих. Сейчас они уехали в колледж, их нет дома. Для них я все на свете сделал бы. Больше всего мне хочется, чтобы они выросли и были счастливы, — ну и, конечно, вышли бы удачно замуж. Этого каждый отец желает дочерям — счастья в жизни и удачного замужества. Но в этом я мало могу им помочь — я не могу купить им счастья. Я могу только советовать им, ободрять их и создавать для них возможности. — Он помолчал и провел рукой по лицу. — Но к чему я все это говорю? Ты сумеешь найти свое женское счастье. Все это к тебе не относится, не правда ли?