Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Мне первый раз сказали: „Не болтай!“…»

Мне первый раз сказали: «Не болтай!» — По полевому телефону. Сказали: — Слуцкий, прекрати бардак, Не то ответишь по закону. А я болтал от радости, открыв Причину, смысл большого неуспеха, Болтал открытым текстом. Было к спеху. Покуда не услышал взрыв Начальственного гнева И замолчал, как тать. И думал, застывая немо, О том, что правильно, не следует болтать. Как хорошо болтать, но нет, не следует. Не забывай врагов, проныр, пролаз. А умный не болтает, а беседует С глазу на глаз. С глазу на глаз.

Немка

Ложка, кружка и одеяло. Только это в открытке стояло. — Не хочу. На вокзал не пойду с одеялом, ложкой и кружкой. Эти вещи вещают беду и грозят большой заварушкой. Наведу им тень на плетень. Не пойду. — Так сказала в тот день в октябре сорок первого года дочь какого-то шваба иль гота, в просторечии немка; она подлежала тогда выселению. Все немецкое населенье выселялось. Что делать, война. Поначалу все же собрав одеяло, ложку и кружку, оросив слезами подушку, все возможности перебрав: — Не пойду! (с немецким упрямством) Пусть меня волокут тягачом! Никуда! Никогда! Нипочем! Между тем, надежно упрятан в клубы дыма, Казанский вокзал как насос высасывал лишних из Москвы и окраин ближних, потому что кто-то сказал, потому что кто-то велел. Это все исполнялось прытко. И у каждого немца белел желтоватый квадрат открытки. А в открытке три слова стояло: ложка, кружка и одеяло. Но, застлав одеялом кровать, ложку с кружкой упрятав в буфете, порешила не открывать никому ни за что на свете немка, смелая баба была. Что ж вы думаете? Не открыла, не ходила, не говорила, не шумела, свету не жгла, не храпела, печь не топила. Люди думали — умерла. — В этом городе я родилась, в этом городе я и подохну: стихну, онемею, оглохну, не найдет меня местная власть. Как с подножки, спрыгнув с судьбы, зиму всю перезимовала, летом собирала грибы, барахло на толчке продавала и углы в квартире сдавала. Между прочим, и мне. Дабы в этой были не усумнились, за портретом мужским хранились документы. Меж них желтел той открытки прямоугольник. Я его в руках повертел: об угонах и о погонях ничего. Три слова стояло: ложка, кружка и одеяло.

Высвобождение

За маленькие подвиги даются медали небольшой величины. В ушах моих разрывы отдаются. Глаза мои пургой заметены. Я кашу съел. Была большая миска. Я водки выпил. Мало: сотню грамм. Кругом зима. Шоссе идет до Минска. Лежу и слушаю вороний грай. Здесь, в зоне автоматного огня, когда до немца метров сто осталось, выкапывает из меня усталость, выскакивает робость из меня. Высвобождает фронт от всех забот, выталкивает маленькие беды. Лежу в снегу, как маленький завод, производящий скорую победу. Теперь сниму и выколочу валенки, поставлю к печке и часок сосну. И будет сниться только про войну. Сегодняшний окончен подвиг маленький.

Казахи под Можайском

С непривычки трудно на фронте, А казаху трудно вдвойне: С непривычки ко взводу, к роте, К танку, к пушке, ко всей войне. Шли машины, теснились моторы, А казахи знали просторы, И отары, и тишь, и степь. А война полыхала домной, Грохотала, как цех огромный, Била, как железная цепь. Но врожденное чувство чести Удержало казахов на месте. В Подмосковье в большую пургу Не сдавали рубеж врагу. Постепенно привыкли к стали, К громыханию и к огню. Пастухи металлистами стали. Становились семь раз на дню. Постепенно привыкли к грохоту Просоводы и чабаны. Приросли к океанскому рокоту Той Великой и Громкой войны. Механизмы ее освоили Степные, южные воины, А достоинство и джигитство Принесли в снега и леса, Где тогда громыхала битва, Огнедышащая полоса.

Декабрь 41-го года

Памяти М. Кульчицкого

Та линия, которую мы гнули, Дорога, по которой юность шла, Была прямою от стиха до пули — Кратчайшим расстоянием была. Недаром за полгода до начала Войны мы написали по стиху На смерть друг друга. Это означало, Что знали мы. И вот — земля в пуху. Морозы лужи накрепко стеклят, Трещат, искрятся, как в печи поленья: Настали дни проверки исполнения, Проверки исполнения наших клятв. Не ждите льгот, в спасение не верьте: Стучит судьба, как молотком бочар. И Ленин учит нас презренью к смерти, Как прежде воле к жизни обучал.

Ранен

Словно хлопнули по плечу Стопудовой горячей лапой. Я внезапно наземь лечу, Неожиданно тихий, слабый. Убегает стрелковая цепь, Словно солнце уходит на запад. Остается сожженная степь, Я и крови горячей запах. Я снимаю с себя наган — На боку носить не сумею. И ремень, как большой гайтан, Одеваю себе на шею! И — от солнца ползу на восток, Приминая степные травы. А за мной ползет кровавый След. Дымящийся и густой. В этот раз, в этот первый раз Я еще уползу к востоку От германцев, от высших рас. Буду пить в лазарете настойку, Буду сводку читать, буду есть Суп-бульон, с петрушкой для запаха. Буду думать про долг, про честь. Я еще доползу до запада.

Роман Толстого

Нас привезли, перевязали, Суть сводки нам пересказали. Теперь у нас надолго нету дома. Дом так же отдален, как мир. Зато в палате есть четыре тома Романа толстого «Война и мир». Роман Толстого в эти времена Перечитала вся страна. В госпиталях и в блиндажах военных, Для всех гражданских и для всех военных Он самый главный был роман, =любимый: В него мы отступали из войны. Своею стойкостью непобедимой Он обучал, какими быть должны. Роман Толстого в эти времена Страна до дыр глубоких залистала. Мне кажется, сама собою стала, Глядясь в него, как в зеркало, она. Не знаю, что б на то сказал Толстой, Но добродушье и великодушье Мы сочетали с формулой простой! Душить врага до полного удушья. Любили по Толстому; по нему, Одолевая смертную истому, Докапывались, как и почему. И воевали тоже по Толстому. Из четырех томов его косил На Гитлера фельдмаршал престарелый И, не щадя умения и сил, Устраивал засады и обстрелы. С привычкой славной вылущить зерно Практического перечли со вкусом Роман. Толстого знали мы давно. Теперь он стал победы кратким курсом.

Лес за госпиталем

Я был ходячим. Мне было лучше, чем лежачим. Мне было проще. Я обходил огромные лужи. Я уходил в соседнюю рощу. Больничное здание белело в проемах промежду белых берез. Плечо загипсованное болело. Я его осторожно нес. Я был ходячим. Осколок мины моей походки пронесся мимо, но заливающе горячо другой осколок ударил в плечо. Но я об этом не вспоминал. Я это на послевойны откладывал, а просто шел и цветы сминал, и ветки рвал, и потом обгладывал. От обеда и до обхода было с лишком четыре часа. — Мужайся, — шептал я себе, — пехота. Я шел, поглядывая в небеса. Осенний лес всегда просторней, чем летний лес и зимний лес. Усердно спотыкаясь о корни, я в самую чащу его залез. Сквозь ветви и сучья синело небо. А что я знал о небесах? А до войны я ни разу не был в осеннем лесу и в иных лесах. Война горожанам дарила щедро землю — раздолья, угодья, недра, невиданные доселе леса и птичьи неслыханные голоса. Торжественно было, светло и славно. И сквозь торжественность и тишину я шел и разрабатывал планы, как лучше выиграть эту войну.