И только когда тебя не было в городе. Он очень тебя

берег. И себя — для тебя”.

Угрозу я видела только в алкоголе. Первые годы

вместе казались мне почти безопасными. Ты не пил, не говорил об этом, и я совсем не чувствовала, что ты

скучаешь по своим пьяным эскападам. Однако

мифология русского пьянства тебя по-прежнему

волновала. Ты нашел для нее отличную формулу —

“сберегший традицию совести в сгустке похмельного

стыда” (это про Веничку, которого ты обожал). Я не

пускала на порог и люто ненавидела твоих друзей —

наркоманов и алкоголиков вроде закадычного приятеля

Вилли. Но он в конце концов победил: именно Вилли

был с тобой в момент твоей смерти. Ты, кстати, упомя-

нул его в “Марцефале”. Там герой Михаила Ефремова

рассказывает, откуда взялось питерское словечко

“бошетунмай”, и приписывает его твоему обожаемому

Вилли.

Став твоей женой, я тоже почти не пила. Да

и зачем? Жизнь с тобой была наполнена внутренней

энергией такой силы, что взбадривать себя мне было

ни к чему. Мне вообще ничего особенного было не

нужно. У меня почти ничего не было — но у меня

было всё. Ты любил повторять: “Жизнь — это то, что

проживается”. Я кивала, но не понимала, уверенная

в том, что просто жить такой полной жизнью и просто

любить такой пульсирующей любовью — недостаточно, нужно еще чего-то добиться, еще что-то ухватить.

Мой Сережа до встречи со мной почти не пил.

Удивительно, да? Дожил до тридцати трех лет — и ни

разу не был в хлам пьяным, не блевал над унитазом, 75

не творил глупостей, не мучился похмельным стыдом.

— Словом, парень не жил, — сказал бы ты.

Он не только не пьет, он и не курит. Не любит

даже кофе, а из допингов пробовал только голландские

грибы (отдельно расскажу эту историю). Ну то есть

что-то он пил — пиво там, просекко, рюмку-другую

водки иногда, бокал вина на вечеринках. Но в целом

ему это не нужно и не интересно. В первую ночь

у меня дома мы выпили, наверное, бутылки три —

сначала шампанского, потом белого вина, потом, кажется, еще и розового. Сережа пил вино отчаянно, как будто вино было волшебным зельем, которое

позволит ему преодолеть страх и до меня дотронуться.

А я пила, чтобы исчезла пропасть между нами и чтобы

оказаться там, где можно всё. Можно всё. Можно всё.

Потом мы с ним всё время пили. Для того чтобы

оставаться вместе, нужно было ввести себя в состояние

транса. Он полюбил шампанское, быстро научился

отличать хорошее от плохого, а очень хорошее от просто

хорошего. Он вообще оказался отличным учеником, впитывал всё как губка и при этом имел о многом соб-

ственное мнение, изменить которое мне иногда хоте-

лось, но редко удавалось. К бордо я его так и не

приучила, он предпочитал более легкое и более тонкое

бургундское. С тобой мы никакого бордо не пили.

Вино вообще пили мало, да и какое вино тогда было?

“Медвежья кровь”? “Южная ночь”? “Алиготе”? “Мона-

стырская изба”? Что-то сладкое и крепленое. Родитель-

ская кислятина из дачной черноплодной рябины.

Приличное красное вино появилось в магазинах за год

до моего отъезда в Москву. Это было болгарское

каберне, недорогое и приятное. Именно его мы и пили

с Лешей в самом начале нашего романа, пока он уве-

ренно не перевел меня на французское.

Ты сейчас спросил бы про Сережу:

— А тебе есть о чем с ним пить?

Ну да, это же Веничкина фраза: “Мне с тобой

не о чем пить”.

Не будем снобами, ладно? Во-первых, я никогда

не видела его по-настоящему пьяным. Пьянела я, а он

оставался собой. Во-вторых, да, мне есть о чем с ним

пить. Я ведь писала тебе, что открываю новый мир —

чужой, непонятный, устроенный по другим законам.

Вот только не знаю, возможен ли этот роман без

хмельного головокружения?

Но я знаю одно — пока Сережин мир мне инте-

ресен, я его люблю.

22.

77

Ночь с 3 на 4 мая 2013