23

только из твоих коротких писем Лёньке Попову

в армию). И правда ли, что ты был влюблен в Ануш?

А отдал бы ты эту роль мне, если б я пришла вместе

с ней в вашу студию “На подоконнике”? И как вы на

этом подоконнике проводили дни и ночи? Все, конечно, смотрели на тебя восторженными глазами, открыв рот?

А ты раздувался от гордости и был счастлив? Ничего

никогда я так и не спросила, по-свински редактируя

твою жизнь, которая в мою схему не укладывалась.

Да, всё в этой подвальной студии (довольно боль-

шой и даже неожиданно светлой) показалось мне

тоскливым и бессмысленным. Всё, кроме тебя. Ты

появился в черной рубашке, залитый кровью, с выбе-

ленным и раскрашенным лицом, как на Хэллоуин, в женских сапогах и с игрушечной обезьянкой в руке.

Демонический грим был не страшен, а смешон, но мне

почему-то было не смешно. Сейчас я уверена, что ты

рисовал свой грим с Боуи, но тогда я едва ли знала, кто это такой. Энергия, исходящая от тебя, была такой

сильной, что у меня мурашки по коже пошли. Я вспом-

нила твой острый взгляд тогда, на Фонтанке. Когда ты

выходил на сцену, я тоже остро чувствовала твое физи-

ческое присутствие.

Я всегда верила только в результат, меня не вол-

новал процесс. Я не признавала гениев, пока

не убеждалась, что они создали нечто и впрямь

гениальное. С этого спектакля я вышла с ощущени-

ем, что посмотрела ерунду, созданную выдающимся

человеком.

Прости, что я никогда тебе этого так и не сказала.

5.

30

25

марта 2013

Я много лет о тебе ни с кем не говорила. Ни с кем.

Я могла тебя процитировать или вспомнить одну из

твоих блестящих реплик. Но говорить о тебе — нет, не могла. Было слишком больно. Возникало ощущение, что тем самым я тебя предаю. Или с кем-то делю. Даже

если твои родители произносили что-то вроде “А вот

Сережка бы, наверное, сейчас...” — я молчала в ответ.

И вдруг — я заговорила. С удивлением обнару-

жила, что не только не чувствую боли, произнося твое

имя или странное словосочетание “мой первый муж”, но даже получаю от этого удовольствие. Что это?

Почему? Потому ли, что я стала тебе (и о тебе) писать, понемногу выпуская своих демонов? Или потому, что

я влюбилась?

Сегодня я видела Таню Москвину — впервые за

много лет. Вы вместе учились в институте, ты восхи-

щался мощью ее критического дара и способностью

ничего и никого не бояться. Танька всегда резала

правду-матку, была иррациональна, пристрастна

и явно страдала от того, что ее тонкая душа помещена

в несообразно большое тело (ты наверняка так же

страдал от своих “карманных” размеров). Однажды, когда мой сын Иван был еще совсем маленьким,

Москвина пришла ко мне в гости. Иван внимательно

посмотрел на ее яркое асимметричное лицо. Она, как

и я, перенесла в юности неврит лицевого нерва. Когда

меня в восемнадцать лет привезли с наполовину пара-

лизованным лицом в больницу, медсестра, записыва-

ющая мои данные, спросила: “Работаете,

учитесь?”. — “Учусь в театральном институте, на

театроведческом факультете”. — “Слава богу, что на

26

театроведческом. Актрисы-то из вас теперь не выйдет, с таким-то лицом”. Что из меня теперь не выйдет кра-

сивой женщины и что это для меня куда большая

драма, ее не занимало.

— А почему у тебя один глаз меньше другого? —

поинтересовался Иван у Москвиной.

— Сейчас я как дам тебе в глаз, и у тебя будет то

же самое, — немедленно парировала Танька. То, что

такое обычно не говорят маленьким детям, ей

и в голову не приходило. Так она жила — ни в чем

никаких ограничений. Ты свою бунтарскую природу

мучительно укрощал, к тому же был деликатен

и не любил задевать людей. А Танька позволяла себе

всегда и во всем быть собой и ничего не делать

наполовину. Если бутылка водки — то до дна. Если

страсть — то до победного конца. Если ненависть —

то до самых печенок. Она умела быть так упоительно