всё это, ты почти на меня не смотрел. Ты потом говорил

мне: “Ты была такая царственная и красивая, что

29

я совсем растерялся, нахамил тебе и даже взглянуть на

тебя боялся”.

Я продолжала молчать. В этот момент на кафедру

вошел Яков Борисович.

— А, так это вы — та самая Карина? Прекрасная

работа, прекрасная. Очень украсит наш сборник —

написано так страстно и с такой личной интонацией.

Помню, что я испытала благодарность ему

и обиду на тебя, который в этот момент равнодушно

смотрел в окно.

Текст я действительно сократила вдвое. Но

не убрала из концовки своего отца с его репликами

из репертуара тогдашних “папиков” (“папиным” в то

время называли не только кино). Тебе этот финал

казался глупым, а мне — принципиальным, потому что

мне хотелось сохранить эту личную интонацию. Обида

долго не проходила, я не могла забыть, как ты со мной

обошелся. С тех пор мне казалось, что ты продолжаешь

меня презирать, и, когда я где-то встречала тебя, я как

будто слышала твой голос: “Я не поклонник такого

стиля...” И бурчала себе под нос: “Ну а я не поклонник

вашего интеллектуального занудства”.

Но цену этому занудству я уже начала понимать.

6.

30

31 марта 2013

Привет! Я начинаю письмо и теряюсь — как мне к тебе

обращаться? Я никогда не называла тебя Сережей или

Сережкой. И уж точно никогда не говорила — Сергей.

Когда ты читал у нас лекции, я могла обратиться к тебе

“Сергей Николаевич”. Впрочем, едва ли; скорее всего, я избегала имени, потому что уже понимала, что между

нами существует пространство, где отчество не пред-

полагается. Я никогда не обращалась к тебе по фамилии, хотя другие твои девушки — до меня — это делали.

Твоя первая жена Катя называла тебя “Добским” —

меня всегда передергивало от этого собачьего имени.

А может быть, просто от ревности.

До меня только недавно дошло, что никого из

своих любимых мужчин я не могла называть по имени, словно боясь коснуться чего-то очень сокровенного.

И меня никто из них не называл в глаза Кариной, всегда придумывались какие-то нежные или забавные

прозвища. Но когда все-таки называли, то это задевало

меня как что-то почти стыдное. А может, мне просто

были необходимы имена, которые были бы только

нашими, — никем не истрепанные.

Когда мы начали жить вместе, то довольно скоро

стали называть друг друга Иванами. Почему Иванами?

Ужасно жаль, я совсем не помню. Не помню, как

и когда это имя пробралось в наш словарь. Зато помню

все его модификации — Иванчик, Ванька, Ванёк, Ванюшка, Иванидзе. Всегда в мужском роде. И помню, как мы однажды стали смеяться, когда я впервые назвала

тебя Иваном в постели. Ты ведь не любил говорить

в постели? И еще помню, как твоя мама, Елена Яков-

левна, ревела в телефонную трубку:

— Ты ведь сына Иваном назвала, да? В честь

Сережки?

Это было в тот день, когда я узнала о твоей смерти.

7.

32

2 апреля 2013

Когда я влюбилась в тебя? Сейчас мне кажется, что

я влюбилась с первого взгляда. И что каждая следую-

щая встреча была особенной. На самом деле в то время

я была влюблена в другого, чью систему ценностей

безоговорочно принимала. Я тебя остро чувствовала, это безусловно. Но прошло еще несколько лет, прежде

чем я осознала, что это любовь.

Случилось это, когда ты читал у нас лекции по

истории кино, подменяя Якова Борисовича Иоскевича.

Я училась на последнем курсе, значит, мне было года

двадцать два. А тебе, соответственно, — тридцать, вполне серьезный возраст. Лекции Иоскевича нам нра-

вились, но казались уж слишком заумными. Когда вме-

сто него пришел ты и сказал, что Яков Борисович

заболел и что ты проведешь несколько занятий, мы

обрадовались.

Ты нас ошеломил — как ошеломлял всех своих

студентов. Нервной красотой, завораживающей

пластикой рук, необычным сочетанием развинченно-

сти и собранности, энергией, эрудицией. Нам каза-

лось, что ты перебрал по крошечным кубикам всю

историю кино и выстроил ее заново по собственным