Он сам - вряд ли сознательно, просто по глупости - делал все, чтобы слухи эти подтвердить. Каждый раз, встревая в разговоры у костра, он произносил короткие и яростные тирады против «врагов народа», посаженных в лагеря, одновременно защищая партию и правительство. Ограниченное тупое лицо фанатика с хитрыми, подлыми глазами и большим шрамом на правой щеке инстинктивно озарялось улыбкой унижения и лести, когда он выговаривал эти два магические слова: «партия и правительство». Он ведь сюда попал - как однажды невольно признался - «по ошибке» и скоро уже вернется на свой прежний, «ответственный пост». Зэки глядели на него теперь уже не с неприязнью, а с нескрываемой ненавистью.

Не из сочувствия, а попросту из любопытства я несколько раз пытался подойти к нему поближе. Было что-то притягательное в возможности поговорить с человеком, который, сидя в лагере, смотрел на него глазами коммунистов с воли. Но Горцев избегал меня так же, как и других, на вопросы отвечал грубостями и не обращал внимания даже на провокационные приставания. Один лишь раз он дал себя втянуть в разговор о капиталистическом окружении, и я вынес впечатление, что распространенное мнение, согласно которому молодое поколение коммунистов - просто банда наемников, верных своему вождю, но готовых оставить его при первом удобном случае, глубоко ошибочно. Для сотен тысяч Горцевых большевизм - единственная религия, единственное мировоззрение, какому их научили в детстве и молодости. Люди типа Зиновьева, Каменева или Бухарина могли переживать свое «идейное отщепенство» как крупнейшее поражение, которое внезапно лишило их жизнь всякого содержания, могли страдать, чувствовать себя преданными или прямо сломиться - но, несмотря на все это, у них, должно быть, еще оставались какие-то критерии сравнения, какой-то прежний критицизм, чтобы в трезвые минуты глянуть на то, что с ними и вокруг них происходило, со стороны и словно бы с исторической дистанции. Для людей из породы Горцевых падение веры в коммунизм, единственной веры, которой они до тех пор в жизни руководствовались, равнялось бы утрате пяти основных чувств, с помощью которых человек познаёт, определяет и оценивает окружающий мир. Поэтому посадка почти никогда не становилась для них стимулом к отказу от монашеского обета; они, скорее, относились к ней как к временной епитимье за нарушение орденской дисциплины и дожидались дня освобождения с еще большей готовностью повиноваться и душевной покорностью. То, что епитимью им приходилось отбывать в аду, ничего им не говорило, а если и говорило - то лишь подтверждало, что ад существует на самом деле и горе тем, кого за грехи против заветов Бога-Отца постигнет изгнание из рая.

Однажды вечером завеса над прошлым Горцева слегка приоткрылась. Он поссорился из-за какой-то чепухи с группой «нацменов» в углу барака - в приступе бешенства, какого мы за ним раньше не замечали, он схватил первого попавшегося узбека за полы халата, вне себя принялся трясти его и процедил сквозь сжатые зубы: «Я таких, как вы, басмачей, дюжинами стрелял, как воробьев на ветке!» Старый узбек, сидевший, как обычно, по-турецки на нижних нарах, яростно захрипел что-то на своем языке, и лицо у него переменилось до неузнаваемости: из-под косо прищуренных век он, казалось, резал напавшего взглядами, как кинжалом, верхняя губа с тонкими обвисшими усиками нервно задрожала, открывая ряд белых зубов. Вдруг он молниеносным движением отбил вверх обе руки Горцева и, слегка подавшись вперед, изо всех сил плюнул ему в лицо. Горцев бросился в драку, но его железными клещами схватили руки двух других «нацменов», соскочивших с верхних нар. Мы глядели на эту сцену молча, не трогаясь с места. Так он, значит, подавлял восстание «басмачей» в Средней Азии! А туда не посылали кого попало - отнюдь!
– только самых достойных доверия, отборный партактив. Когда он пожаловался в Третий отдел, это не имело никаких последствий - старого узбека даже не вызвали за зону. Может, потому что Горцев невольно подтвердил то, о чем в России нельзя было говорить вслух? А может, потому что, вопреки видимости, у него не было за зоной сильных покровителей, его не защищали прежние связи и он был не заслонен от ударов? Во всяком случае, для бригады, в которой он работал, это стало хорошим знаком. Важно было, чтобы Третий отдел в это депо не мешался и оставил хоть одного из прежних «своих» в добычу мести.

Около Рождества через Ерцево проходил этап из Круглицы в Печорские лагеря. Зэки три дня провели на пересылке, а вечерами заходили к нам в бараки, ища знакомых. Один из них, проходя мимо нар Горцева, внезапно остановился и побледнел.

–  Ты здесь?
– прошептал он побелевшими губами. Горцев поднял голову, тоже побледнел и отодвинулся к самой стенке.

–  Ты здесь?
– повторил этапник, медленно приближаясь к Горцеву. И тут же по-кошачьи прыгнул на него, перевернул его на нарах навзничь, уперся правым коленом в грудь и в беспамятстве принялся бить Горцева головой о доски нар.

–  И тебя посадили?
– кричал он, выстукивая головой Горцева почти каждое слово.
– Наконец-то и тебя посадили? А кто пальцы дверью ломал, иголки под ногти вгонял, по морде бил, по яйцам, по животу сапогами… Срослись пальцы, срослись - удушат сволочь, уду-у-ушат…

Хоть моложе и, на первый взгляд, сильнее, Горцев вел себя так, словно одеревенел и не мог защищаться. Только спустя несколько секунд он опомнился, ударил противника согнутой коленкой в живот и вместе с ним свалился с нар на пол. Схватившись за ближайшую лавку, он поднялся на ноги, с лицом, искривленным от страха, и побежал к выходу из барака. Несколько «нацменов» из угла у двери стали ему поперек дороги. Он обернулся - сзади стояла его собственная бригада, глядя на него враждебно. Тот, что напал на него, теперь подходил с железным прутом, который сунул ему в руки кто-то с верхних нар. Одновременно кольцо с обеих сторон пошло сходиться тесней. Горцев открыл рот, чтобы закричать, но тут со стороны «нацменов» ему на голову опустилась деревянная крышка от котла. Горцев свалился на землю, плюя кровью. Остатками сил он поднялся на колени, поглядел на медленно приближавшихся зэков и крикнул душераздирающим голосом:

–  Убивают, стрелок, убивают!…

Димка сполз со своих нар, в полной тишине простукал своим протезом к двери барака и замкнул ее на засов. С верхних нар на Горцева упал бушлат, и сразу после этого на его голову посыпались бешеные удары железным прутом. Он скинул с себя бушлат и, качаясь как пьяный, двинулся к своей бригаде. Он натолкнулся на выставленный кулак и, отскочив, словно резиновый мячик, потащился дальше, шатаясь и харкая кровью. Его передавали из рук в руки, пока он, совсем обессилев, не опустился на землю, инстинктивно охватив голову руками и заслонив коленями живот. Так он остался лежать, свернувшись в клубок, помятый, истекая кровью как выжатая тряпка. Несколько зэков подошли к Горцеву, потрогали его башмаками. Он не двигался.

–  Жив?
– спросил тот, что разоблачил его.
– Следователь из харьковской тюрьмы, братцы. Честных людей так избивал - родная мать не узнала бы. Ах, сволочь, - печально протянул он.

Димка подошел к лежащему с ведром хвои и вылил ему на голову. Горцев пошевелился, тяжко вздохнул и снова замер.

–  Жив, - сказал бригадир лесорубов, - но недолго ему

осталось.

На следующее утро Горцев поднялся со своего места, смыл с лица засохшие полосы крови и потащился в амбулаторию. Ему дали день освобождения от работы. Он снова пошел за зону и вернулся ни с чем. Теперь было ясно. Третий отдел отдавал зэкам в жертву одного из бывших своих. Началась необычайная игра, в которой преследователи заключили молчаливое соглашение с преследуемыми.

После этого открытия Горцеву поручили в лесной бригаде самую тяжелую работу - валить сосны «лучком». Для человека, вообще непривычного к физическому труду, а к лесоповалу в особенности, это верная смерть, если его хотя бы раз за день не сменять и не переводить на сжигание веток. Но Горцева не сменяли. Он пилил по одиннадцать часов в день, много раз падая от усталости, хватая воздух глотками, как утопленник, все чаще харкая кровью, натирая воспаленное лицо снегом. Стоило ему взбунтоваться и отчаянным жестом отшвырнуть пилу в сторону, к нему подходил бригадир и спокойно говорил: «Берись за работу, Горцев, а то прикончим в бараке». И он брался. Зэки глядели на эти пытки с тем большим удовольствием, чем дольше они тянулись. Они действительно могли его прикончить за один вечер - теперь, когда получили разрешение свыше. Но они любой ценой хотели бесконечно оттянуть его смерть, хотели, чтобы он испытал то самое, на что сам когда-то посылал тысячи людей.